Болотные огни
(Роман)

— А что, про инженера при ней тоже можно? — не унимался Васька. Он был изрядно пьян.

И опять Левка только глянул, но ничего не сказал. И опять Нестеров напряженно смотрел на Левку, и на этот раз Милка не поняла смысла происходящего, но заметила взгляд Нестерова, и томительная тоска стала сжимать ее грудь. Она чувствовала, что на нее надвигается несчастье. Между тем Васька взял гитару и стал играть на ней, поводя плечами и работая лопатками.

— Эх, на последях! — сказал он и запел. Он пел чистейшую контрреволюцию.

«Друзья-фронтовики», — вспомнилось Милке.

— Кстати об инженере, — сказал Левка, как только Васька кончил. — Знаете, что сказала мать, когда я рассказал ей про инженера? Она сказала только два слова: «Красив он?» Какова?

— Вот это женщина! — с восхищением воскликнул Васька.

— «Красив он»… — задумчиво повторил Левка, качая головой, — и только.

«Какой это инженер? — с тревогой подумала Милка. — Неужели Дохтуров? Что они хотят ему сделать?»

— А что инженер? Инженер хорош, — заметил Люськин.

— Хорош… пока, — ответил Левка. — Скоро будет нехорош.

Милка с ужасом слушала этот зловещий разговор.

— Возьмем, значит, инженера за хобот, — весело сказал Васька. — Вот странное дело: живет человек, пьет, ест, на работу ходит, и не знает он, сердешный, того, какая роль ему в пьесе приготовлена.

— Жизнь — это пьеса, — вставила плотная девица.

— Ладно, Васька, прекрати, — сказал Люськин и вдруг заорал: — Чего тебе нужно?!

У порога стояла тетя Паша. Казалось, она смотрит одними глазницами, так огромно черны были ее глаза.

— Мне их нужно, — жалко улыбнувшись, сказала она и указала на Милку, — пирог вынать.

— Э, нет, — ответил Люськин, — этой мадам придется посидеть.

— И подождать… — задумчиво вставил Васька. Кажется, он совсем не так уж и пьян.

И Милка все поняла: и почему «при ней можно говорить все, что угодно», и почему ее не выпускают. После того как она ударила Левку, живой ее отсюда не выпустят никогда. Они были страшны ей теперь, как волки, и почему-то особенно Васька Баян с его гитарой и задумчивым, почти нежным взором.

— Тебе вот эти помогут, — сказал тете Паше Люськин, — давайте, барышни.

«Он хочет, чтобы ушли девушки», — подумала Милка, чувствуя, как холодеет спина.

Девицы засуетились, но встать из-за стола не смогли. Правда, «Кармен» удалось приподняться, но только для того, чтобы, упершись руками в тарелку с винегретом, плюхнуться обратно на стул.

— Сама вынешь, — обратился Люськин к хозяйке. — Не велико дело.

— Да пусть ее идет, — пренебрежительно бросил Левка, откидываясь к стене и поправляя ремень.

Со своего места в углу Милка с трудом выбралась к двери и вышла на кухню. Здесь было до странности тихо; наклонясь над ведром, стоял и пил воду Нестеров. Хозяйки не было. У кухонного стола сидела Мурка. Она куталась в толстый тети Пашин платок и дрожала, несмотря на жару. Лаковые туфли ее были в грязи.

Отодвинув печную заслонку, Милка стала вынимать пирог. Из темной печи, подрагивая неровным противнем, жирный, золотой, в теплом душистом облаке полз пирог с капустой, такой добродушный и простосердечный, что, казалось, стоит внести его в соседнюю комнату, где слышался шум и визг, и там сразу же наступит благоговейная тишина и все тоже станут добрыми и простодушными.

— Беги отсюда, Милка, — сказал негромко Нестеров, — они убьют тебя.

Мурка не шелохнулась. Да и слышала ли она этот разговор?

Милка знала, что ее убьют, но стоило ей услышать об этом из чужих уст, как необыкновенная слабость охватила ее. Ей захотелось сесть.

— Беги через улицу, быстро, — продолжал Нестеров, по-прежнему не оборачиваясь, — щеколда поднята.

Они с Нестеровым стояли друг к другу спиной. Каждую минуту сюда могли войти (или Мурка могла понять, в чем дело, и поднять крик). Нужно было немедленно принимать решение, от которого зависела жизнь, а Милке хотелось сесть на пол. Сесть на пол и проснуться от этого кошмара. Однако она собрала все свои силы.

Так. Значит, нужно пройти через кухню, бесшумно открыть дверь, пройти по двору, открыть калитку, а там уже можно бежать.

Милка оглянулась на Мурку, и вдруг та несколько раз задумчиво кивнула головой.

Осторожно, не дыша, Милка оставила пирог и сделала шаг назад. Потом так же, не оборачиваясь, сделала еще один шаг.

— Это что еще за балет?! — сказал, входя, Люськин. — Пожалте в комнату.

Теперь она вернулась почти под конвоем и должна была снова протискиваться в свой угол. В свой безнадежный угол.

— Застал с Петровичем, — громогласно заявил Люськин.

За ним, ухмыляясь, шел Нестеров.

— Как же, Николая-то нет, — проговорила полная черная девица.

— Сбежал, — вставила другая.

Настроение компании явно изменилось. По-видимому, до сих пор Милка была под Левкиным покровительством, которое теперь было демонстративно снято. Более того, в ее отсутствие, казалось, был дан сигнал, по которому все с тупой, пьяной злобой устремились к ней. Реплики перелетали над столом из конца в конец.

— «Сил не стало — это Николай говорит, — продолжала „Кармен“, — только и слышно: „Бе-е-едная Ле-е-е-ночка…“».

— А теперь была Леночка, да вся вышла.

— И что, между прочим, интересно: этот же самый Николай да эту же самую Леночку очень замечательно пришил.

— Чего же замечательного, если она полчаса верещала, как заяц.

— А Васильков-то, Васильков… — вмешался Люськин, и все захохотали.

— В двух шагах на посту стоял, ничего не слышал. Хоть убей.

Васька мечтательно перебирал струны, отрешенно глядя перед собой. Левка тоже участия в разговоре не принимал, а. только с живым любопытством поглядывал на свою соседку.

«Хорошо, что Борис этого не слышал и никогда не узнает», — думала Милка, становясь спокойнее.

Компания перестаралась. Они не понимали, что своими издевательствами только облегчают Милке ее последние часы.

— Теперь мы так не работаем, — сказал кто-то, — теперь у нас чистота и порядок. На два аршина под землей — и как не бывало.

Они могли бы этого и не говорить. Она и так знала, что с ней покончено. А что на два аршина под землей, так это даже и лучше — мама не увидит. Может быть, даже и не узнает — пропала и пропала. Останется у нее на всю жизнь какая-то надежда, с нею будет легче. А ведь дом ее стоит напротив, подумать только.

Ей казалось странным и невозможным, что могут совмещаться эти два мира, эти две жизни: жизнь на тихой улочке среди добрых людей и этот ее смертный час в жаре, пьяной злобе и перегаре. Какая-то из них должна оказаться сном.

Она попробовала представить себе жизнь без самой себя. Вот ее убили (как — об этом ей не хотелось думать), закопали, но и лежа «на два аршина под землей» она продолжала наблюдать жизнь. Своего полного отсутствия ей понять не удалось. Зато воспоминания о матери и о доме захватили ее целиком. Ей вспомнилось, как она с вечера ставила будильник, чтобы не проспать того, лучшего во всем дне мгновения, когда он распахивал окно, — и все-таки просыпалась до будильника и выходила в сад. Это были ясные прохладные утра. Роса лежала в плоских листьях настурции такими сверкающими шариками, что казалось, тряхни их — и они, гремя, покатятся на землю.

Дохтуров стоял у окна в белой рубашке с закатанными по локоть рукавами, подбоченясь, смотрел и, кажется, чуть усмехался, а потом поворачивался и уходил. Теперь ей казалось, что эти минуты были лучшими в ее жизни, такой недолгой.

Девицы стали уже откровенно похабничать под гоготание парней, но Милка их не слышала. Как ни странно, ей удалось уйти от них, пройти по улице поселка и даже встретить Александра Сергеевича у самого его дома. Раньше, когда они встречались на улице, он искоса и живо взглядывал на нее и здоровался— очень почтительно. Ни с кем он так не здоровался. Как могла она забыть! Конечно, она была для него всего-навсего глупой девчонкой, не больше, однако ни с кем он не здоровался так весело и так почтительно. Это было, было, она помнит.