Соседи

– Попейте, может, будет легче.

Девушка провела рукой по горлу, поморщилась, взяла кружку чая и с трудом сделала глоток. Потом прошептала:

– Говорить больно. Зачем?

Ник покряхтел и не нашёлся что ответить. Что ответишь на такое? Подумал и буркнул мрачно:

– Судя по вашим рукам, вам в ми… тьфу ты, в полицию обратиться надо было. Ну, или в приют какой-нибудь социальный. Сейчас же есть всякие разные. Короче, главное, что не в петлю лезть… Как вас зовут-то?

– Анна.

– Меня Ник. Никита Баженов.

Девушка молчала, ничего больше не говорила, даже прикрыла глаза.

Он открыл было рот, чтобы поинтересоваться, откуда Анна свалилась на его голову, но увидел, что она уже крепко спит. Дыхание её было ровным и глубоким. Голубоватые тени на веках, чуть дрожащие ресницы… Анна… Ник взял оплывающую свечку и вышел.

Ночь продолжалась, тихая и безмятежная. Равнодушная к человеческим бедам природа будто погрузилась в сладкую нирвану. Дым сигареты медленно таял в морозном воздухе. Ник курил и смотрел на соседний двор, размышляя о несообразностях жизни, так быстро, так незаметно меняющей свои декорации. С кем живёт эта девочка? Кто её избивает? Почему ей легче убежать из жизни, а не попытаться выбраться из ямы, в которую она свалилась? Впрочем, патетика тут же рассеивалась как туман, стоило ему вспомнить тонкие руки и лёгкую тень на впалой щеке. Дверь в соседский сарай осталась открытой, и чёрный проём походил на пасть. Ник вспомнил скользкую змею капроновой верёвки и его затошнило. Тёмные стрелки ресниц на бледной щеке. Маленькое ухо выглядывает из-под прядки волос. Всё это – живое, дышащее, тёплое. А могло быть уже холодным и совершенно неодушевлённым, вроде той лейки, которая катилась по полу. Последний раз затянувшись, он хотел бросить окурок в старую консервную банку, служившую пепельницей, но она куда-то подевалась. Окурок слабо зашипел в снегу.

Он вспомнил, как в детстве, пытаясь добиться внимания от родителей, поглощённых просмотром длинного многосерийного фильма с очень тревожной музыкой, Ник увидел эти кадры. Умирал, кажется задыхался, ребёнок, и с мерным звенящим стуком каблуков к нему плыла женщина в чёрном. Строгое лицо, огромные глаза и… полнейшая безысходность. Ник был умным мальчиком, быстро смекнул, кем была странная женщина, и очень испугался. Испугался до такой степени, что, дико зарыдав, убежал из комнаты, и в полной мере завладел вниманием родителей, которые, забыв про телевизор, кинулись успокаивать излишне впечатлительное чадо. Под воздействием ласковых слов и отвлекающих маневров истерика улеглась, но уже во взрослой жизни он предпочитал сторониться высоких дам с прямой спиной и цокающими каблуками. Побаивался. А полчаса назад он услышал мерный стук каблуков совсем рядом.

Размышляя о неосязаемых ниточках, связывающих прошлое и настоящее, Ник последний раз взглянул на ясное звёздное небо, прозрачные от инея ветки яблонь и пошёл в дом. То-то завтра переполоху будет. Да, надо же выяснить, откуда девчонка забрела. Не хватало, чтобы её тут целая компания искать стала.

Ник постоял около приоткрытой двери. Маленькая, детская фигура под пледом вызывала у него почти отеческие чувства. Он тихонько прикрыл дверь, потом проверил печку, дрова почти прогорели и последние мерцающие волны пробегали по углям. Ник поворошил мягкую золу, утопив в ней горячие угли, не стал до конца задвигать печную вьюшку, чтобы не угореть и, не раздеваясь, заполз под одеяло. Его немного знобило и болело правое плечо.

В соседней комнате было тихо, на улице тоже, лишь иногда поскрипывало и потрескивало на чердаке. Звуки старого дома никогда не давали быстро заснуть. Странно, почему никто из стариков не заглянул, обиделись, наверное, что не пришёл на вечерние посиделки. Постепенно усталость взяла своё, Ник отключился и сразу же попал на странную поляну. Кусты бузины шевелились под ветром, беззвучно обнажая изнанку резных листьев. Трава была слишком яркой, небо слишком тёмным, грозовым, и старое надгробие светилось прямо у него под ногами. Ник, не отрываясь, смотрел на буквы, которые стали проявляться как странный шифр. От толчка сзади он чуть не упал и, обернувшись, увидел расширенные глаза Салавата, в которых горел дикий первобытный ужас. Глаза друга смотрели мимо него. Ник снова взглянул на замшелый кусок мрамора и обнаружил вместо надгробия белое пятно женского лица. Тёмные стрелки ресниц были неподвижны, на нежной шее тёмная полоса. Ресницы дрогнули, и Ник, перестав дышать от ужаса, проснулся.

Он лежал, тяжело дыша, и опять вспоминал.

В школе Ник учился неважно, на уроках он с упоением разрисовывал ручкой собственный пенал, а когда место в пенале закончилось, в ход пошли ученические тетрадки. Рисовать хотелось почему-то именно на уроках, поэтому задние странички тетрадей были самым удобным и укромным местом. Рисунки громоздились друг на друга, наступая с тыла на упражнения и задачки. С большим запозданием, только в третьем классе, Ника запихнули в художественную школу, где он сразу почувствовал себя как рыба в воде. Жизнь, наконец, приобрела осмысленность, и Никиной душой всецело завладели дисциплины «художки». Крепкие запахи красок, бумаги и глины буквально опьяняли его. Лучшими подарками очень быстро стали альбомы с упоительно пахнущими глянцевыми репродукциями старых мастеров. Школа превратилась в какое-то серое, невнятное пятно на рисунке дня, некоторым образом выделялись лишь уроки литературы. Мир, сотканный из слов и созданных воображением образов, вплотную приближался к берегам мира цвета и линий. Часто граница казалась почти иллюзорной, и герои любимых книг совершенно естественным образом прогуливались в пространстве любимых картин. Частенько к этому прибавлялась ещё и музыка, но так бывало не всегда. С музыкой отношения были сложные, даже мучительные. Музыка не хотела подчиняться, в её волнах Ник слабел, растворялся. В изобразительном искусстве всё было иначе. Ник разворачивал на листах бумаги свой мир, где чувствовал себя полноправным хозяином, творцом и созидателем. В то время, когда он часами сидел, склонившись над собственной вселенной, возникающей в соответствии с его желаниями, не было человека счастливее. Ник переставал ощущать движение времени, не слышал, как его зовут ужинать, забывал, что нужно делать уроки…

Очень рано у него возникла тоска по несбыточному, ускользающему ощущению преодоления силы тяжести этого мира, тоска по полной и безграничной свободе, как внутренней, так и внешней. В художественной школе у него был один-единственный близкий друг, с которым можно было говорить обо всём и делиться самыми сокровенными планами. Друга звали Салават, он приехал с родителями из Уфы и быстро сошёлся со всеми ребятами, за исключением Ника. Он был полной Никиной противоположностью, компанейский, улыбчивый, смешливый. Рисовал Салават здорово, но не испытывал при этом никакой таинственной грусти и особенных желаний. Всё у него было легко и естественно, всегда он был в хорошем настроении, умел классно насвистывать самые сложные мелодии, и пользовался безоговорочным расположением как учеников, так и преподавателей. Девчонки, едва он входил в класс, моментально забывали про свои натюрморты и начинали переглядываться и сдавленно хихикать. Салават же, галантно улыбаясь представительницам прекрасного пола, собирал с них дань в виде карандашей, резинок и кнопок для бумаги. Свои он обычно забывал дома.

Ник перевернулся на бок и улыбнулся, вспоминая, как долго они приглядывались друг к другу с тщательно скрываемым интересом. Один – маленький, живой как ртуть холерик, тёмные глаза блестят, губы улыбаются, походка танцующая; другой – длинный, угрюмый, неуклюжий сероглазый меланхолик с русой пушистой чёлкой, свисающей на глаза, постоянно выпадает из действительности. Салават не привык навязываться с дружбой, благо недостатка в друзьях у него не было, а Ник не мог преодолеть скованности и привычки к одиночеству. Помог случай. На летней практике, когда все поехали на пленэр, они вдвоём тихонько отбились от шумной вереницы нагруженных складными стульчиками и сумками ребят и сквозь густые заросли кустарника пробрались к озеру. Они слышали, как удалялись, постепенно затихая, голоса, и, переглянувшись, поняли, что неожиданная свобода от контроля доставляет им одинаковое удовольствие. Берег был безлюден, аромат цветущей дикой черёмухи и бузины кружил голову. На песке у самой воды лежала старая, с облупившейся краской лодка. Озеро было почти неподвижно, и в центре его виднелся маленький пушистый от зелени островок.