Соседи

Ник долго трясся в большом междугороднем автобусе, потом ещё в одном автобусе поменьше. И наконец поздним вечером очутился в глухом районном центре, где блочные пятиэтажки с ржавыми рыжими подтёками мирно соседствовали с барачного типа тёмными деревянными домами. Тут-то его эйфория немного поугасла. Никто про дорогу к опустевшей деревне не знал. Все опрашиваемые морщили лоб и сразу начинали подозрительно выяснять, а на кой ему, Нику, Вежье понадобилось. Сначала Ник недоумевал, а потом паренёк в линялом, продранном на локте тощеньком пуховике, посасывая обмётанными губами какую-то дрянь из жестяной баночки, объяснил ему, что мода такая появилась, шнырять на внедорожниках по заброшенным, заросшим деревенькам и искать всякую всячину, монеты, например, старинные. Или ещё чего. Поэтому люди и того, значит, не любят таких, короче. Ник объяснил доходчиво, что ему до своего дома добраться неплохо бы, чужие ему на фиг не нужны. Паренёк некоторое время морщил лоб, думал, даже посасывать из баночки громче стал, потом бросил пустую баночку на бугристый асфальт, расплющил огромной кединой и очень задумчиво сказал:

– В Вежье Голубятник продукты возит. Вроде дед у него там живёт, отказывается сюда перебираться. Голубятник на древнем козле ездит, какой-то он то ли ментозавр бывший, то ли хрен знает. Рядом тута живёт, бармалейник, типа, такой, под снос. Могу показать. Классный такой чувак.

«Классный чувак» Голубятник оказался военным врачом, хирургом на пенсии. А козёл, Ник уже успел создать в голове красочную почти библейскую картину гужевого перемещения на покорном транспорте с седой бородой, козёл оказался вполне приличным на вид старым уазиком, видно было, что за ним ухаживают ещё и получше, чем за домашней скотиной. Дом же действительно иначе как «бармалейником» окрестить было невозможно. Ник с сочувствием оглядел двухэтажное панельное чудо архитектурной мысли, украшенное зловещей трещиной, стыдливо прикрытой ухом спутниковой «тарелки» и каким-то подозрительным курятником на крыше. В самый момент созерцания сбоку курятника приоткрылась невидимая дверца и наружу вылез грузный дядька, облачённый в спортивные трикотажные штаны и защитного окраса куртку. В лопатообразных ладонях дядька нежно держал упитанного голубя и, если зрение Ника не обманывало, пытался, вытянув губы трубочкой, поцеловать птицу в клюв. Птица отворачивалась. Из-за перьевых штанов, хохолка и исполинских размеров голубь сильно смахивал на попугая. Дядька посмотрел вниз, на застывшего с задранной головой Ника, и его широкое лицо осветила младенческая улыбка.

Не прошло и получаса, как на крошечной, с хлебную горбушку, кухоньке они стали душевными друзьями. Михаил Алексеевич Лапшаев, он же Голубятник, имел наружность грузчика овощных фур, питерское академическое образование и нежную, как его коллекционные голуби, душу. По мере наполнения кухоньки густыми спиртовыми парами на его широком и беззлобном лице всё яснее читалось горячее, как грелка, сочувствие. Неизвестно, что подействовало на интроверта Ника, воркование ли пухлых узбекских турманов, которые обитали во второй, оборудованной на балконе голубятне, действие ли жидкости номер два или просто общая неопределённость его нынешнего положения, но как-то незаметно, сбивчиво и беспорядочно он размотал тогда перед Голубятником весь свиток своих горестей.

Михаил Алексеевич оказался человеком житейски искушённым и опытным, с двумя жёнами развёлся, одну пережил. Он слушал его молча, потом сказал: «Щас», грузно поднялся и поплыл из кухни, стараясь держать ровный курс. Судя по грохоту падавших вещей и неразборчивому добродушному мату, ему это удавалось не всегда. Наконец, с трудом вписавшись в дверной проём, Голубятник ввалился обратно. В его руках была бумажная иконка и чёрно-белая фотография. С фотографии взирал молодой мужчина в очках и с окладистой бородой цвета соли с перцем. Сумрачный серьёзный взгляд, галстук с пышным узлом. На иконке явно был он же, только постаревший, с уже белоснежной бородой, в чёрном монашеском облачении и без очков.

– У-ди-ви-тель-ный человек! – по слогам выговорил Голубятни. – Лука Крымский! В миру Войно-Ясенецкий. Смотри Никуша и вникай. И на художника он учился, тебе это близко, и на врача, уж не обижайся, но решил он, что от врача пользы для стра…дру…страждру… Ну, короче, пользы больше! Ну и стал таким хирургом, таким! Таким хирургом, Никуша! Учебники по гнойной хирургии писал. А счастлив-то очень не был, жена от чахотки померла, мучилась бедняжка страшно, ребятишки сиротами остались. А он работал и работал как ломовая лошадь, потом ещё вот и попом стал, даже епископом. Ну, это уж по велению души. Арестовывали его, ссылали, дела лепили нелепейшие, а он жил и работал. И не ломался. Я этот вот портрет из журнала вырезал, а иконку знакомая одна подарила, на, говорит, Лексеич, прямого тебе защитника небесного, как ты, врача-хирурга. Я вот берегу и даже вроде как молюсь, хоть, по правде, неверующим всю жизнь прожил. Пока работал ещё, иконка в кабинете стояла, бывало, тяжело, операция сложная, так посмотришь на него, все эти дела про ссылки и мытарства вспомнишь, и вроде легчает. А ты молодой такой, жена ест, плешь пилит, так ведь жива, детей голодных ртов нет, руки-ноги целы, так и слава тебе, Господи. Блажишь ты. А может и верно, что в глушь собрался, в глуши мысли ненужные отваливаются, а нужные остаются. Пойдём, Никуша, я тебе раскладушку пристрою, только не обессудь, ежели что, через тебя шагать буду.

В поисках пледа Голубятник разгромил свою единственную комнату, но в конце концов Ник очутился на продавленной раскладушке, с болтающимся в паре сантиметров от пола задом и кучей новых мыслей голове. Пружины угрожающе скрипели, и почти в тон им с балкона музыкально отзывались хохлатые турманы.

На следующий день Ник с Голубятником затоварились в местном продуктовом магазинчике мукой, хлебом, растительным маслом, сахаром, бледными длинными, похожими на малокровных жителей Питера батонами, макаронами и консервами. Чтобы побаловать «старичков-боровичков», так ласково называл Лапшаев старожил Вежья, были куплены три вафельных тортика и несколько банок сгущёнки.

– Они же, старые пни, знаешь, как сладенькое любят, соберутся у Ивановны, это младшая из бабок, и чаёвничают. Жаль, телека нет у них, я бы купил, да кабель уже обрезали, и кто теперь уж проведёт, доживают старики. Надо бы тарелку им купить. Хорошо, хоть электричество оставили, да и то отключить грозятся. Я вот им пенсию везу, скопилась почти за два месяца.

Выехали из райцентра далеко за полдень, Лапшаев долго обихаживал своих воркующих подопечных и прощался с ними, как с малолетними детьми. По дороге из сырого тумана пугливо выглядывали грязноватые дома, покосившиеся заборы, ржавые железные гаражи. Неприглядную картину чуть сглаживал пушистый иней, деревья и кусты казались новогодними украшениями. Когда проезжали небольшой мощёный плиткой пятачок перед местным домом культуры, Ник засмотрелся на замечательно сохранившегося Ильича, вариант был небольшой, компактный, но всё что полагается, включая кепку, присутствовало. Только местный Ильич не протягивал руку в светлую даль, указывая пролетариату на туманно-счастливое будущее, а пребывал в некоторой философической задумчивости, взявшись рукой за лацкан пиджака.

– Бережёте традиции? – пошутил Ник.

– Да-а, – откликнулся Лапшаев, – ядрит твою кудрит, тут это идолище стоит, а за углом церкву новую поставили, весёленькую такую, красочкой зелёненькой покрасили. Так наш вождь прям в ту сторону смотрит, задумался. Как говорит мой племяш, карму исправляет, мать его за ногу!

Оба заржали так, что Ника чуть не вырвало. Сказывались вчерашние возлияния и кошмарного вида рассол, которым утром его поил новый знакомый, презрев мольбы о чашечке кофе или, на худой конец, чая. Выехали по вполне приличной дороге в поля, колеи здесь были неглубокие, прихваченные ледком. Старый гремящий уазик потряхивало, Ника подкидывало на ухабах, в салоне воняло бензином и старыми тряпками, а Лапшаев рулил, рассказывал байки и периодически одобрительно общался со своим средством передвижения, именуя его «тупорылиной».