Страница 90 из 106
Поместье моего тестя, отца Авроры, — возобновил рассказ Полемид, — занимало около двадцати акров в гористой местности, далеко от порта Самос, на северном склоне над бухтой Дамское Седло. Подъехать к нему можно было со стороны города по Гереевой дороге. Но я предпочёл высадиться в самой отдалённой точке острова, со стороны бухты, пока ещё было темно, на мысе Старушечья Грудь. Сначала я попал с материка на островок Трагия, а потом, спустя месяц после родов моей жены, преодолел последний участок пути. Меня сопровождал четырнадцатилетний паренёк по имени Софрон. Шлюпку он украл у своего отца. Мальчик не попросил платы, даже не поинтересовался, как меня зовут. Он просто рискнул ради приключения.
Я взобрался по крутой каменистой дороге и уже изрядно вспотел ещё до восхода солнца — и вот увидел над собой долгожданную черепичную крышу. Издалека просматривалась вся территория поместья — несколько каменных строений, между ними поднимающаяся в гору исхоженная тропа и аллея камфорных деревьев, доходящая до самого дома. Здесь же находились и семейные могилы. Проходя мимо них, я заметил висящие на двери склепа два epikedeioi stephanoi, венки из тамариска и лавра, которые преподносят обычно Деметре и Коре, прося у них милости к умершему. Неужели старик умер? Я терялся в догадках. Вероятно, кто-то из старшего поколения родни Авроры, которые жили у подножия холма. Я ускорил шаг, стараясь не омрачать радость от предстоящего, хотя и запоздалого возвращения домой, мыслями о чьём-то горе. С расстояния броска камня я увидел моего шурина Антикла с собакой, появившегося из-за угла. Его ожидали два каменщика.
— Опять упала изгородь? — крикнул я вместо приветствия.
Антикл обернулся и увидел меня. Мгновенно лицо его так исказилось, что слова застряли у меня в горле. На тропе показался его старший брат Феодор. При виде меня он наклонился, поднял с земли по камню в каждую руку и направился мне навстречу.
— Ты. — Это было всё, что он мне сказал.
— Что случилось? — услышал я собственный крик.
Камни полетели в мою сторону, едва не попав в меня.
— Здесь тебе не рады.
Я уронил свой мешок и оружие, я протянул к ним руки, умоляя смилостивиться во имя богов.
— Пусть Эринии заберут тебя! — зло крикнул Антикл. — Тебя и то зло, которое ты принёс в наш дом!
Оба брата подошли ко мне. Даже каменщики поднялись. Я услышал лай собак.
— Где Аврора? Что случилось?
— Убирайся, негодяй!
Камень, брошенный Феодором, попал мне в бедро.
Я умолял братьев сказать мне, что случилось. Пусть они разрешат мне поговорить с Авророй.
— Она — моя жена, и ребёнок тоже мой.
— Поговори с ними вон там, — показал Феодор на могилы.
Кто видел солдат, тот знает это, Ясон. Такие минуты, когда боль, душевная или физическая, превосходит способность сердца переносить её. Я задрожал, как от кошмара. Как могут они, мои братья, набрасываться на меня с такой ненавистью? Как могут эти погребальные венки предназначаться тем, кого я люблю?
— Уезжай отсюда! — двинулся ко мне Антикл, размахивая палкой. — Клянусь богами, если ты ещё хоть раз попадёшься мне на глаза, это будет конец — для тебя или для меня.
Я ушёл. Там, где земля моего тестя подходила к бухте, два соседских парня расчищали кустарник. От них я и узнал, что два месяца назад моя жена умерла. Отравилась. Ребёнок, ещё не родившийся, умер вместе с ней.
Время было уже за полдень. Я снова поднялся на холм. У изгороди собаки чуть не разорвали меня. Антикл, верхом на лошади, прикрикнул на них.
— Что я могу сделать брат, — начал я умолять его, — чтобы облегчить это горе...
Он не ответил, только повернул коня и бросил на меня, стоящего внизу, такой взгляд, каким удостаивают не другого представителя рода человеческого, а слоняющийся по земле призрак, которому отказано в упокоении.
— Ты украл солнце с нашего неба, ты и тот, кто послал тебя. Пусть ваши дни будут всегда беспросветны, пусть они станут подобны нашим дням.
Глава XLIV
СВИДЕТЕЛЬ УБИЙСТВА
В этом месте Полемид внезапно прервал свой рассказ. Он долго не мог продолжать. Когда же он наконец успокоился, то объявил, что у него изменилось отношение к предстоящему суду. Он больше не хотел оспаривать обвинение. Он признает себя виновным. Некоторое время он уже думал над этим, признался он, но только сейчас вдруг понял, что всё это — дело чести. Единственное, о чём он жалеет, — это о том, что отнял у меня так много времени, которое я столь щедро уделил ему, выслушивая его с таким вниманием. Он просил прощения.
Я очень на него рассердился и в сердцах набросился на узника. Как он смеет эксплуатировать моё сочувствие и в своём рассказе порочить память о любимых товарищах? Неужели он думал, что я легко согласился на это? Может быть, он вообразил, будто я восхищаюсь им или считаю его достойным освобождения? Нет, я презираю его и всё, что он сделал, — так я сказал ему, — я согласился помочь ему в защите только для того, чтобы его правдивый рассказ о своём бесчестии послужил печальным и позорным примером для наших соотечественников. Его дело перестало касаться только его в тот самый момент, когда он попросил меня о помощи. Как он смеет прекращать рассказ, стыдясь истины? «Да! Умри!» — кричало во мне всё. Тем лучше!
Я направился к двери, стал стучать в неё и звать тюремного надзирателя.
В ответ раздалось лишь эхо. Время ужина, понял я. Наверное, надзиратель находился в трапезной напротив тюрьмы. Я услышал, как заключённый за моей спиной посмеивается.
— Кажется, ты тоже сделался узником, друг мой.
— Ты дурно воспитан, Полемид.
— А я никогда и не отрицал этого, приятель.
Я обернулся, чувствуя под волной захлестнувшего меня гнева, насколько я привязался к этому негодяю. Лицо ветерана расплылось в улыбке. Он признал справедливость приговора, который я ему вынес, заметив, что единственный его недостаток заключается в том, что он не может осуществиться.
Полемид вынул из своего сундучка два письма. По тому, как он держал их, нельзя было не догадаться, что он недавно их перечитывал. Их содержание сильно на него подействовало. Сейчас он передал их мне.
— Сядь, друг мой. Некоторое время ты не сможешь выйти отсюда.
Первое письмо было от его двоюродной бабки Дафны. Оно было написано за несколько месяцев до краха афинского флота при Эгоспотамах, той катастрофы, которая сделала неизбежной нашу капитуляцию. После двадцати семи лет войны мы потерпели полное поражение от рук спартанцев и их персидских и пелопоннесских союзников.
В то время Полемид находился на службе у Лисандра. На родине он был осуждён за предательство и убийство. Он написал своей тётке в Афины, советуя ей подготовиться к осаде города и его сдаче:
«...Политические партии Афин назначат себя обеспечить мир, как они это назовут. Суверенность государства будет, ликвидирована, флот уничтожен, Длинные стены снесены. Будет создано марионеточное правительство из лиц, сотрудничавших с врагом. Последуют акты репрессий. Вероятно, вернувшись, я смогу смягчить положение для тебя и нашей семьи и немного исправить по следствия беззаконий, которые, несомненно, последуют.
Тётя, ты должна уехать из города. Возьми с собой детей Лиона. Сможешь ли ты узнать, где сейчас мои дети? Пожалуйста, увези их тоже. На этом письме стоит печать Лисандра. Она защитит тебя, но воспользуйся ею лишь в случае угрозы жизни, ибо потом другие наши соотечественники заставят тебя заплатить за это.
И наконец, моя дорогая, не дожидайся, пока эскадры Лисандра войдут в порт Пирей. Иначе ты, увидишь то, чего не вынесет ни один патриот. У тебя разорвётся сердце. На ребёнке, которого ты вырастила, теперь алая одежда врага. Ты же знаешь, моя родина меня не жалует, а я уже давно потерял всякий стыд. Я поступаю так, как поступают другие, чтобы спасти своих».