Приливы войны

Самой важной способностью Алкивиада была его способность так долго сохранять флот, почти обанкротившийся. Он умел выжимать деньги из города или сельской местности. Поверь мне, эти сельские владетели в состоянии закопать своё добро куда глубже, чем ты сумеешь дорыться в своих поисках. Один только Алкивиад умел заставить их раскошелиться по доброй воле. Он очаровывал или обманывал их, он писал свои печально знаменитые “гарантии компенсации". У флота нет больше никого, кто умел бы совершать такое колдовство. Наши офицеры не умели делать это сами. У Алкивиада не оставалось времени командовать, ему приходилось добывать и добывать деньги. Это, как кислота, разъедает моральное состояние людей, но у афинского флота нет выбора, и Лисандр знает об этом.

Находясь в трудном положении, наши командиры должны знать, что такое грабёж. Основной вред грабительских набегов — риск, которому подвергаются люди. Физическим сложением и тренировками моряки совершенно не подготовлены к военным действиям на суше. Они чувствуют себя не в своей тарелке. Те, кто на корабле лидируют, стараются отойти в задние ряды по мере того, как колонна удаляется от берега, в то время как громилы и подлецы рвутся вперёд. Гребцы не умеют штурмовать заборы, уводить овец или сгонять в одно место уличных мальчишек и старух, чтобы потом сбыть их оптом работорговцам. Если деревня сопротивляется, человек спокойный и правильный отказывается атаковать. Если неприятель уступает, они уже не владеют собой. Начинаются зверства. Офицер больше всего боится этого. Каждая изнасилованная девушка означает ещё одну деревушку, преподнесённую врагу на блюдечке. Ещё большая беда — родственники убитого, которые поклялись отомстить. Это ускоряет наше возвращение на корабль. А в задние ряды колонны летят стрелы и камни, конники бросают в нас копья, а саму добычу, ради которой мы, собственно, и рисковали шкурой, приходится выбрасывать, чтобы легче было удирать.

Из такого набега отряд всегда возвращается с ранеными, а это плохо отражается на всём корабле. Стоны даже одного пострадавшего дурно сказываются почти на всех. Ещё хуже, если он ослеп или обгорел. И упаси нас боги от стрел, попадающих между ног. Его товарищи в ужасе, и только бой, немедленный бой, когда надо спасать себя, удержит подстрекателей от мятежа. Ты можешь пороть людей, можешь разрешить морякам выбрать кого-то для примера. Но военный корабль приводится в действие трудовым потом и движением сердца. Люди должны любить друг друга, иначе всему конец».

Глава XXXIX

КРИКУНЫ И ПОЛЗУНЫ

В тот день у меня были ещё другие дела, — продолжал дед, — Некоторые касались Сократа. Вечерней звезде осталось появиться на небе четыре раза — и настанет день его казни. Уже далеко за полночь я возвратился домой. К моему удивлению, на переднем дворе меня поджидала Эвника, совсем одна, от холода завернувшись в плащ. Она провела там весь день с того самого часа, как покинула тюрьму. Моя жена накормила её ужином и дала ей в распоряжение слугу, чтобы тот проводил её домой. Однако Эвника заявила, что у неё неотложное дело ко мне, поэтому она останется. Она обязана переговорить с Полемидом. Нельзя откладывать.

Я очень устал и ничего так не желал, как выпить чашу вина и улечься в тёплую постель. Но вдруг почувствовал, что у меня появился случай докопаться до сути происходящего.

   — Кто выдвинул против Полемида обвинение в убийстве? — спросил я резко. — Не тот, кто указан в обвинительном акте, — я знаю, что это ложь, — а настоящий обвинитель? Кто скрывается за этим и почему?

Эвника вскочила. С возмущением стала заверять, что ничего не знает. Она нервно расхаживала взад-вперёд, что-то бормоча, потом полился поток богохульств.

   — В каком доме ты остановилась? — строго спросил я, употребив слово не «oikos», a «oikerna» — подразумевая «бордель».

В доме Колофона, ответила она сердито, сына Гестиодора из Коллита. Я знал его, он был племянником Анита, который обвинил Сократа и являлся самым ярым врагом Алкивиада. Андрон, брат Колофона, был обвинителем. Он присягнул, что происходит из одного рода с жертвой, и получил разрешение на отсрочку, чтобы предъявить обвинение через некоторое время.

   — А с этим, Колофоном ты и постель делишь?

Женщина резко повернулась.

   — Я в суде? С каких это пор меня судят?

   — Кто хочет, чтобы твой муж был мёртв, Эвника? Ведь не этот же мошенник и его брат, которым достаточно его земли? Они удовольствовались бы его ссылкой. С ним хочет покончить кто-то другой. Кто?

Она посмотрела на меня так, что я никогда не забуду этого взгляда. Я запнулся, как человек, который, говоря словами Гермиппа, «наступил на истину».

Это была она сама. Как? Я настаивал. Сделав своим любовником могущественного человека? Или ты искала тех, у кого, как ты знала, были достаточно веские причины стремиться ликвидировать твоего мужа и потребовалось только преступление, чтобы его арестовали?

Она заплакала.

   — Ты не знаешь, что значит быть женщиной в мире мужчин...

   — Таким, образом ты оправдываешь убийство?

   — Дети — мои. Он не отберёт их от меня!

Она опустилась на скамью, всё ещё плача. Наконец она заговорила. Всё дело в её мальчике, Николае, названном в честь отца Полемида. Парню шестнадцать. Как и все в этом возрасте, он ищет приключений. Как и все мальчики, которые растут под приглядом чужих мужчин, сменяющих друг друга в постели его матери, Николай стал идеализировать отца. Он лишь изредка бывал в его обществе. Более того, близость родителя к большим событиям сделала его ещё более пленительным в воображении подростка. Этого обожания не уменьшил даже арест за убийство.

Эвника рассказала, что парень дважды убегал и вербовался под вымышленным именем. Задержанный охраной арсенала, он убежал вновь в Пирей, где его отец делил постель с вдовой товарища по флоту. До этой гавани Эвника выследила сына, но не смогла заставить его вернуться домой. Какой-нибудь корабль, где не хватает людей, возьмёт его. Это только вопрос времени. Он отплывёт навстречу своей смерти. Только отец мог его разубедить. Я должен помочь, должен!

Крик женщины привлёк сторожа. В этот день им оказался мальчик повара, смышлёный парень по имени Гер мон. Было поздно и холодно.

— Ты должна поесть, женщина. Войдём в дом.

Я велел мальчику разжечь огонь. Я привёл Эвнику на кухню, дал ей руно, чтобы она согрела ноги, и поставил кресло для неё возле жаровни. Ты знаешь эту часть нашего поместья, внучек. Это уютное местечко. Стоит растопить жаровню древесным углём — и сразу становится очень тепло.

В моём рассказе я, наверное, забыл отдать должное этой женщине. Она пробудила во мне сочувствие. Её речь была груба, но выражалась она откровенно. Стоило хотя бы поразиться её способности к выживанию. Одним небесам известно, какие трудности приходилось ей преодолевать, чтобы вырастить своих детей среди варваров где-то на краю земли. Даже её теперешнюю цель — уберечь сына от войны — можно было бы назвать благородной, если не знать, к каким средствам она прибегла. Она не была уродливой, надо сказать, и обладала той похотливостью, которая иногда проявляется у женщин, чья пора расцвета уже миновала. Дань, выплаченная тяжкой жизнью, примирила её с тем, как она выглядит. Матрос сказал бы, что пока ещё всё было при ней. И я сам ощутил к ней симпатию. Я мог представить их с Полемидом вместе. Вероятно, даже сейчас не в моих силах было примирить их. Признаюсь, глядя на неё, сидящую у огня, я пожалел, что не знавал их в её лучшую пору — ив «курятнике», и в гавани.

Эвника прервала молчание.