Страница 7 из 106
Клянусь богами, там было очень холодно. От мочи поднимался пар, и она застывала прежде, чем касалась земли. Когда надевали доспехи, кожа примерзала к ледяной бронзе и потом отставала клочьями. Слава почётной гибели за свою страну потеряла даже тот тусклый блеск, которым обладала первоначально. Стоило умереть от язвы, чумы, слепой стрелы, пущенной из бойницы, только затем, чтобы весной договориться о прекращении кампании и заключить новый союз! Мы стояли там лагерем, замерзшие и несчастные, а Потидея неясно вырисовывалась у перешейка, такая же замерзшая и несчастная, как и мы.
Трое северных ворот выходили на берег и запирались только днём. С наступлением ночи они открывали дорогу мошенникам, ворам и всяким подонкам. В снегу можно было видеть протоптанную ими тропу, широкую, как бульвар. Нами командовал назначенный за взятку человек по имени Кносс. И вот что мы делали: из восьми срубленных деревьев четыре мы отдавали армии, а четыре продавали врагу. Они платили нашему капитану женщинами. Не проститутками, а уважаемыми жёнами и дочерьми города.
Этим они благодарили за дрова. Я запрещал своим ребятам принимать участие в оргиях, во время которых нередко одна женщина обслуживала десяток мужчин, после чего возвращалась под защиту городских стен. Испорченность нравов, поощряемая нашим начальником, могла понизить тот ещё слабый воинственный дух, что теплился в подростках. К тому же я был чересчур щепетилен. Наверное, странно слышать подобное слово от человека, чьи последующие подвиги тебе хорошо известны! И тем не менее это было так. Я не мог быть свидетелем того, какое разрушительное действие оказывает эта «коммерция» на самих женщин.
Меня отчитали за это. За спиной мои самцы стали называть меня «спартанцем». Распространили слух, что я тайно на стороне врага и что моя ханжеская непримиримость не только подрывает боевой дух юношей, но и является открытым неповиновением приказам моего начальника. В лучшем случае меня готовились обвинить в несоблюдении субординации, в худшем — в измене. В стычке с капитаном у меня вырвалось слово «сводник», и меня уволили со службы.
Я обратился за помощью к Алкивиаду. Армия в ту осень вела ожесточённую борьбу с врагом. Попытка прорыва требовала мобилизации всех наших войск. Алкивиад отличился в бою и был награждён за мужество. Он считался самым храбрым из тех шести тысяч, что вышли на поле боя. В тот вечер, когда я пришёл к нему, он праздновал победу со своими товарищами по палатке.
Как ты знаешь, Ясон, лагерная стоянка, если она находится в одном месте достаточно продолжительное время, сама становится своего рода городом. Её рынок, агора, превращается в место народных собраний, а плацы делаются спортивной школой. В борьбе со скукой полис изобретает собственные развлечения и безумства, он пестует своих выдающихся людей и создаёт фигляров. Возникают комфортабельные кварталы и кварталы, пользующиеся дурной славой, куда человек забредает на свой страх и риск. В эпицентре лагеря непременно найдётся какая-нибудь палатка, выделяющаяся яркими персонажами.
Вот таким центром стала палатка Алкивиада на Аспазии-Три (главные улицы семи укреплённых лагерей, окруживших Потидею, были названы именем знаменитой афинской куртизанки). Там отмечали не только праздник храброго Алкивиада; то был праздник остроумия, товарищеской беседы, причём в число собеседников входил и твой учитель Сократ, известный в то время не как философ, а как доблестный и несгибаемый воин; ему было тогда, кажется, сорок. А ещё — прославленный актёр Алкей, олимпийский борец Мантитей, врач Акумен... Это были самые интересные люди. Все хотели находиться рядом с ними. Предложение отобедать на Аспазии-Три ценилось едва ли не выше боевой награды. По этой причине я избегал Алкивиада, не желая вторгаться в его мир без приглашения. Наша дружба, хоть и радушная, требовала соблюдения дистанции.
Однако теперь я попал в тяжёлую ситуацию, и это вынудило меня прийти. Я подождал часа, когда закончится вечерняя трапеза, затем направился в лагерь Аспазии — идти потребовалось приблизительно милю. Я намеревался отнять у Алкивиада всего несколько минут. Я хотел поговорить и попросить замолвить за меня слово перед начальством. Я полагал, что дело могло бы ограничиться простым выговором.
К моему удивлению, увиденное представляло собой резкий контраст с другими окрестностями лагеря. Повсюду царила тьма; лишь изредка тёмную и пустую дорожку перебегал по холоду одинокий солдат. Однако двор перед палаткой Алкивиада был ярко освещён факелом и жаровней.
На дорожках вовсю веселились свободные от дежурства офицеры и солдаты; здесь было полно продавцов вина, кондитеров, фокусников. Группа акробатов демонстрировала своё искусство на сцене из брёвен. Имелся даже профессиональный дурачок, не говоря уж о нескольких беззубых неряхах-проститутках, что весело слонялись без дела. Аромат жарившегося на вертеле мяса добавлял жизнерадостности в эту картину; костры ярко горели, отогревая замерзшую землю, которую месили ноги праздновавших. Когда я пробирался через эту толкотню, полы палатки распахнулись и появилась самая ослепительная из женщин, какую я когда-либо видел.
У неё были красновато-коричневые волосы и фиалковые глаза, сиявшие в свете факела, как звезды. С головы до ног она была закутана в соболя. Её сопровождали два кавалерийских офицера ростом футов по шесть, облачённые во вражеские плащи, отороченные горностаем. Никто не сделал ни единой попытки задержать их. Наши солдаты подвели им лошадей и даже помогли сесть. Женщина быстро направилась прочь, но не по направлению к городу, а вверх по склону, к утёсу под названием Асклепий, где — как я позже узнал — для неё и её охранников был выстроен деревянный дом.
— Это Клеонис, — объяснил продавец жареного лука. — Подруга Алкивиада.
Несомненно, я бы так и прождал всю ночь на пороге, если бы не двоюродный брат Алкивиада — Эвриптолем. В поисках палатки он прошёл мимо меня и, признав, потащил с собой. Превесело сообщил по дороге, что Клеонис — супруга Махаона, самого богатого жителя Потидеи. Алкивиад завёл с ней знакомство, чтобы через её мужа добиться сдачи города.
— А теперь она влюбилась в него и отказывается возвращаться домой. Даже уверяют, будто беременна от него. Что делать?
Эвриптолем, которого его товарищи называли Эвро, сказал, чтобы я подождал, и нырнул в палатку. Через несколько минут я услышал смех Алкивиада. Полы палатки раздвинулись, и я оказался в тепле.
— Поммо, друг мой, где ты пропадал? Неужто один в лесу, с этими невинными отроками?
Мне сказали, что Алкивиад сам себя назначил главою пирушки. Он восседал на почётном месте, перед ним лежал его венок, щёки его были красны от вина. Он был ранен — под туникой я заметил перевязанные рёбра. Он представил меня товарищам как соратника по операции на Паровых Котлах, усадил, предложил вина. О моих неприятностях он уже слышал.
— Это правда, что ты назвал своего командира сводником?
Мой приход прервал беседу пирующих. Я не знал, как отвлечь от себя внимание. Мне хотелось, чтобы дружеская беседа продолжалась, но присутствующие и слушать об этом не хотели. Олимпиец Мантитей попросил меня изложить доводы против маленького безобидного веселья. Я ответил, что то, против чего я возражал, весьма небезобидно и понижало боевой дух юношей, состоявших под моим началом.
— У меня есть младшая сестра, Мери, — добавил я горячо. — Я бы кастрировал любого, кто посмел хотя бы руку положить на её платье без разрешения моего отца. Как же я могу безучастно смотреть, как портят других девушек, пусть даже они дочери наших врагов?
Это вызвало иронические выклики: «Правильно! Правильно!» К моему удивлению, Алкивиад встал на мою защиту. Его поступок был встречен с насмешливым весельем, даже с некоторым недовольством, однако он отнёсся к этому добродушно.
— Можете смеяться, услышав, что я, чья репутация соблазнителя женщин вам известна, выступаю в защиту слабого пола. Но могу утверждать, что знаю, каково быть женщиной.