Приливы войны

Я нашёл Лиона в груде тел, плавающих в воде. Похлёбка был мёртв. Занозу ещё раньше зарубили топором. Волны, такие слабые, что едва ли могли сбить с ног малого ребёнка, валили нас на колени. Нам приходилось ползти, опираясь о локти и дрожа.

Из этого месива нас вытащил Симон. Он дал нам вина, закутал меня в свой плащ. Другие обернули плащом Лиона и растёрли его тело, чтобы разогнать кровь. Со всех сторон неслись отчаянные крики. Огорчение более остро ощущали те, кто в этот день не мог сражаться, — наземные части и раненые, которым оставалось лишь смотреть, не сделав ни одного удара. Я оглядел прибрежную полосу. Так, наверное, выглядит ад.

Несколько моряков трудились, пытаясь вернуть своего товарища к жизни. Но надежды не было. Наконец сдался последний из них. Наступила ночь. По другую сторону поля боя расположились боевые корабли противника. Сиракузцы закалывали наших моряков, остававшихся в воде, и кричали нам, что и мы не протянем долго. Лишь несколько моряков, в том числе Лион и Симон, пустыми глазами смотрели на эту трагическую картину.

   — Ты видел его там? — с ужасом произнёс один. — Он был на тех кораблях, среди врага.

   — Он был гам, когда они разгромили нас, он командовал ими.

   — Никому перед ним не устоять.

Что за ерунда? Кого они там увидели в волнах — Посейдона или самого Зевса?

   — Да о ком вы говорите? — резко спросил я. — Какой призрак вам привиделся, сумасшедшие?

Моряк повернулся и поглядел на меня так, словно сумасшедшим был я.

   — Алкивиад, — объявил он. — Мы видели Алкивиада.

Глава XXIV

РЕЗУЛЬТАТ ПОРАЖЕНИЯ

Позднее, в каменоломнях, кто-то из наших спросил у надзирателя: правда ли, что в том сражении в гавани присутствовал Алкивиад?

Охранник рассмеялся ему в лицо.

— Вы бы, афиняне, придумали что-нибудь получше! Всё поверить не можете, что вас побил не один из ваших?

На Сицилии существует преступление, которое не греки называют demortificare. Это означает — дать повод кому-то испытать стыд или знать о подобном душевном страдании и ничего не предпринять для его облегчения. Среди некоторых сиракузцев это считается проступком страшнее убийства. Убийство они полагают актом страсти или оскорблённой чести — таким образом, оно осуществляется с согласия богов и прощается ими. Demortificare — совсем другое дело. Однажды я был свидетелем, как мальчик, один из наших, работавших в прачечной, был избит своим отцом до потери сознания только за то, что позволил своей двоюродной сестре сидеть в одиночестве во время танцев.

Сиракузцы ненавидели нас по тысяче причин; но больше всего — за то, что мы сдались им. Лион заметил это, когда нас клеймили. Теперь, не имея возможности записывать, он наблюдал и запоминал разные детали для своей historia. Иногда он рассказывал о ней товарищам, чтобы не совсем пали духом.

Сиракузцы могли оправдать нас за то, что мы напали на них. Они стерпели даже грабежи и убийства. Но они никогда не простят нас за стыд, который они испытали.

Ты — благородный человек, Ясон, ты воин и философ. Я верю, что это так. Знаешь, почему я выбрал тебя в качестве моего защитника? Не потому, что я верю, будто ты сможешь мне помочь. Никто не может. Моя могила уже выкопана. Я возложил эту задачу на тебя из эгоизма. Я хотел тебя увидеть. Я восхищался тобой ещё со времён Потидеи. Наверное, тебя удивит, когда ты узнаешь, что я следил за твоей карьерой — насколько это можно сделать на том расстоянии, которое пролегло между мною и городом, где я родился. Я знаю о смерти — или убийстве — твоих дорогих сыновей от рук Тридцати. Знаю, как погибла семья твоей второй жены. Мне известно об опасности, которой подвергли себя ты и твой сын, защищая перед Народным собранием молодого Перикла. Я читал твою речь, и она мне очень понравилась.

И всё же я льщу себя мыслью, что делю с таким человеком, как ты, если не честь, то понимание. Вот моё преступление. Признавая его, я притащу на скамью подсудимых всю Грецию. Да, чтобы спасти свою шкуру, я оставил моих товарищей — и на поле боя, и в сердце моём. Однако вникнем в суть сказанного. Я отказался не только от моих братьев, но и от самого себя. Чтобы спасти себя, я от себя отрёкся.

Всякий порок возникает в теле. Этому учит твой учитель Сократ, не так ли?

Помнишь, что говорил Агафон, когда готовил речь Паламеда, сам состоя под судом, который грозил ему смертью?

«До какой степени человек ассоциирует представление о себе со своим телом, до такой степени он будет негодяем. Если он ассоциирует себя только с душой, он богоподобен».

Но кто из нас поступает так? Да твой учитель. За это люди его и ненавидят, потому что признать его благородство означает вместе с тем признать и собственную низость, а этого они никогда не сделают. Они ненавидят его так, как огонь ненавидит воду, как зло ненавидит добро.

Мы, отказавшиеся от своих соотечественников, отрёкшиеся от собственной благородной натуры, мы, кого долгая и жестокая война вынудила к этому поступку, — от кого мы отреклись на самом деле, все вместе и каждый в отдельности? От кого ещё, кроме самих себя?

От кого же, как не от Алкивиада! И не один раз, а трижды. Афины оттолкнули его, когда он склонялся перед ними, предлагая им всё, что имел. Но что заставило Афины возненавидеть его ещё больше? То, что он не согласился признать себя виновным. Движимый своей гордой натурой, в которой он признавался и себе, и своей родине, Алкивиад продемонстрировал нам эту правду своей души: то, что мы изгнали, возвращается, дабы отомстить за себя.

Удивительно, что Афины осыпают бранью, как никого, этих двоих: самого благоразумного из людей, твоего учителя, и самого отчаянного, его друга. И обоих — по одной и той же причине. Каждый из них — один лампадой мудрости, другой факелом славы — осветил то зеркало, где афиняне могли увидеть собственные души. Души, от которых они отказались.

Однако я отвлёкся. Возвратимся к Большой гавани, к поражению и его результатам.

Со смертью Похлёбки и Занозы «Пандора» потеряла всех своих моряков первого состава, кроме меня и Лиона. После Япигии, из наших четырнадцати от ран погибли Метон, прозванный Костоломом, Терей, прозванный Черепом, Адраст Лохматый, Колофон Рыжебородый и Мнемонид. От болезни умерли Агнон Малыш, Страт, Марот и Диагор. Дезертировали Феодект и Милоя-пятиборец. Об офицере судят по количеству солдат, которых он живыми возвращает домой; что ж, список моряков с «Пандоры» говорит сам за себя. В свою защиту я могу сказать лишь следующее: никому из командиров не удалось добиться лучшего. Из шестидесяти тысяч свободных граждан, добровольцев из зависимых государств и мобилизованных, включая оба флота, домой вернулись меньше тысячи. И все добирались своим ходом, перенеся ужасные испытания.

Судьба моих людей — это моя вина. Ещё мальчиком я был взращён в повиновении, и привычка к послушанию только усилилась годами наёмной службы. Я получил слишком суровое, слишком спартанское воспитание, чтобы перекладывать собственную вину на афинян. Особенно на тех неимущих бродяг, которые составили основу последнего набора морских экипажей. Смелостью и инициативой они обладали в избытке. Они были рождены для борьбы и споров, над ними не имел власти никто, кроме них самих. Они были как кошки, стремительные, энергичные, неукротимые. Непобедимые, когда события идут их путём, и неуправляемые, если с неба льёт дерьмо. Ни я, ни Лион не могли вдохновить их на подвиг. Это тот тип воина, кто под началом дальновидного и смелого командира послушно идёт от успеха к успеху. Однако если они вынуждены в течение длительного времени претерпевать неприятности — не обязательно поражения, просто задержки и бездействие, — то их храбрость и предприимчивость, которые при других обстоятельствах принесли бы им славу, оборачиваются против них же и они начинают грызть себя, как крыса в клетке. Из наблюдений Лиона: