Приливы войны

Перикл доказывал, что строительство Длинных стен — это признание реалий времени. Мы никогда не победили бы спартанцев на суше. Их армия была непобедима и всегда такой будет. Судьба Афин решается на море. Так некогда провозгласил сам Аполлон:

Только деревянная стена не подведёт вас.

Фемистокл и Аристид доказали это у Саламина, а Кимон и все победоносные полководцы последующих поколений, включая самого Перикла, подтверждали это вновь и вновь.

Другие государственные мужи яростно выступали против политики «стен и кораблей». Агрессивность нашего флота вызывает к нам недоверие спартанцев. Отстаньте от них — и они отстанут от нас; но загоните их в угол, заденьте их гордость нашей возрастающей мощью — и они будут вынуждены ответить нам тем же.

Это была правда, и Перикл никогда этого не отрицал. И всё же таково было высокомерие тех лет, что афиняне свысока относились к жителям других городов. Даже наши шлюхи открыто заявляли, что для них унизительно уступать иноземцам, даже лучшим их представителям. С какой стати афиняне, которые победили самую сильную армию и флот на земле, должны покинуть свой город? Из страха оскорбить деликатность спартанцев? Разве хозяин не защищает свой сад каменной оградой? Разве сами спартанцы не окружают свои лагеря вооружёнными пикетами и часовыми? Пусть у них будут флот и Длинные стены. А если они не смогут — что ж, будь что будет.

И началась война. Первые сезоны я служил на флоте. На вторую зиму меня отправили в Потидею — именно эту осаду описал мой подзащитный. Трудностей было там больше, чем он рассказал. Началась чума. Она унесла четвёртую часть пехотного состава. Мы увозили прах умерших в глиняных горшках под скамьями наших гребцов, сложив их щиты и доспехи под навесом на палубе.

В третью зиму Потидея пала. Война шла уже два года. Было ясно, что скоро она не закончится. Греческие города-государства разделились между Афинами и Спартой; каждому пришлось принимать ту или другую сторону. Остров Керкира стал союзником Афин; Аргос держался в стороне. Кроме Платеи, Акарнании, Фессалии и мессенского порта Навпакта, прочие города материка остались на стороне Спарты: это были Коринф с его богатствами и хорошим флотом, Сикион и города Арголиды; Элида и Мантинея, великие демократические полисы. Пелопоннеса; Истм — север коринфского перешейка, Амбракия, Левкадия, Анакторий, Мегара, Фивы, и вся Беотия с её сильной армией; Фокида и Локрида с их бесподобными лошадьми.

Острова Эгейского моря и вся Иония находились под властью Афин. Наши военные корабли всё ещё господствовали на море. Но мятежи охватили Фракию и Халкидику, жизненно важные для Афин области, — они поставляли нам лес, медь, скот. То же можно сказать и о Геллеспонте, через который в Афины привозили ячмень и пшеницу.

Аттика превратилась для спартанцев в спортивную площадку. Враг перешёл границу возле Элевсина, вторично опустошив Фриасийскую равнину; потом обогнул гору Эгалей, предал огню Ахарны, Кефисию, Левконою, Колон. Спартанские войска опустошили приморский край вплоть до горы Лаврий, и первый удар принял на себя берег, выходящий на острова Эвбея и Андрос. С высоты Длинных стен граждане Афин смотрели на склоны гор Парнет и Брилесс, за которыми поднимался в небо дым над последними нашими предместьями — их подожгли враги. У входа в город захватчики разгромили магазины и земли пригорода, которые сдавались в аренду; они даже вынули камни из мостовой перед рощами Академии.

Полемид служил под командованием Формиона в Коринфском заливе — сначала в портовом городе Навпакте, потом в Аргосе, в местности под названием Амфилохия, в северо-восточной Акарнании. В Этолии он получил ранение в голову и некоторое время оставался слепым, что вынудило его целый год не покидать пределы дома. Об этом мне сообщили мои ищейки. Не удалось найти ни одного из членов семьи Полемида. Две дочери его брата Лиона, теперь уже взрослые, вышли замуж и исчезли из виду, занимаясь исключительно хозяйством. У Полемида были сын и дочь, однако сыщики мои не смогли узнать о них ничего, кроме имён. Очевидно, эти дети родились от второго брака — с некоей Эвникой из Самофракии; записей об этом браке обнаружить также не удалось. Известно с определённостью, что один раз Полемид был женат в пору своего выздоровления после этолийского ранения — на дочери коллеги своего отца. Невесту звали Феба — «Лучезарная». Как и многие в те военные годы, Полемид женился молодым, в возрасте двадцати двух лет. Девушке было пятнадцать.

Когда во время нашей следующей встречи я попытался расспросить его об этом, он отказался — вежливо, но решительно. Я отнёсся к его нежеланию с уважением, и оставил дальнейшие расспросы. Моя назойливость, однако, напомнила моему подзащитному о матриархате, присущем его роду. Именно семья Полемида устроила его первый брак. Воспоминания нахлынули на него — он определённо чувствовал огромную симпатию к первой супруге. Он вспомнил беседу у неё дома после его возвращения с войны.

— Как странно, — заметил он, — двадцать лет уже я не думал о том дне. Однако многое из того разговора может, иметь отношение к нашему рассказу...

Я промолчал. Спустя короткое время Полемид возобновил повествование.

После Потидеи я два с половиной года не возвращался в Афины, принимая участие то в одной кампании, то в другой. Ты знаешь, как это бывает. Рана, которая держала меня дома взаперти, была получена даже не в бою. Я упал с лесов и разбил себе голову. Некоторое время из-за этого я был слеп. Мои дорогие товарищи в госпитале украли у меня всё, что я имел, кроме трёх серебряных монет в четыре драхмы каждая, которые я носил при себе. Они забрали бы у меня и щит, и нагрудную пластину, если бы я не положил щит под голову, а пластину не держал постоянно под рукой. Письмо, которое по моей просьбе один приятель написал моей сестре Мери, так и не достигло Афин, так что, когда я спустился с трапа в порту Мунихия, меня никто не встретил. Я даже не мог нанять какой-нибудь экипаж, чтобы добраться до города. Я побрёл один, прижимая к груди оружие и доспехи, и с каждым шагом мне казалось: вот сейчас я потеряю сознание.

Чума свирепствовала уже вовсю. Она принесла с собой огромные изменения — я не мог в них поверить. Кольцевая дорога, ширина которой двадцать шесть месяцев назад казалась такой большой, что юноши в полночь устраивали на ней конные состязания, теперь сделалась столь узкой, что двум повозкам было на ней не разъехаться. По сторонам впритык были понаставлены ларьки и пивные — они тянулись вплоть до Длинных стен. Там же лепились лачуги для беженцев из сельской местности. В городе аллеи кишели безземельными людьми, потерявшими всё своё имущество. Вежливости не было и в помине. Даже вид молодого солдата-инвалида, в которого я превратился, ни у кого не вызвал доброго слова. Ни один человек не захотел подать мне руку, когда потребовалось ступить на поребрик дороги. По знакомым дорожкам ходили незнакомые мне люди, ощупывая на ходу несколько влажных оболов. Они носили деньги не в кошельке, а за щекой, как деревенщина.

Я отдохнул в городе один день. За мной с любовью ухаживала моя любимая сестра. В ожидании моего приезда Мери сохранила немного вишен. Она боялась, что никогда больше меня не увидит. Её любовь стала для меня солнечным светом. Для Мери недостаточно было просто смотреть на меня, своего брата. Ей необходимо было трогать моё лицо, волосы, часами сидеть, прижавшись ко мне.

   — Я должна увериться, что это действительно ты.

Они с отцом настаивали на том, чтобы я, как только достаточно окрепну, навестил нашу тётю Дафну, которая заботилась обо мне в первые годы моей жизни и которая теперь, в возрасте шестидесяти двух лет, томилась одна. Мери заранее послала к ней мальчика — предупредить, и через два месяца я переехал к ней.

В действительности Дафна приходилась нам двоюродной бабушкой. В своё время она была признанной красавицей. В молодые годы она руководила шествием канефор — девушек с корзинами на головах на празднике Панафиней. Она носила для Змея в Акрополь священный сосуд с молоком. Теперь, по прошествии пяти десятилетий, Дафна отдала родному городу всё, что имела. Она добровольно пустила на нижние этажи своего дома сельскую семью. Те, в свою очередь, разрешили там жить другим, также находящимся в стеснённых обстоятельствах; так что когда я приехал, двор потряс меня толпами жильцов и обветшалостью строений — в результате их пребывания. Однако покои моей тёти наверху остались без изменений, даже моя комната, которую я занимал, когда был маленьким. Внешность старушки также мало переменилась. Провожая меня в помещение, которое было гостиной её четвёртого мужа, а теперь служило и чуланом, и кухней, она держалась уверенно, с видом человека, который до сих пор всеми командует и которому оказывается всеобщее уважение.