Страница 23 из 24
Тройка серых, покрытая паром, закусив удила, бешено вынеслась на площадь. Бравый кучер в косматой папахе во всю глотку кричал:
– Эй, сторонись. Разда-й-ся!..
Народ отхлынул в стороны, и образовалась широкая улица, в которую остервенело ворвалась взмыленная тройка. Ямщик-удалец натянул вожжи, и кони-звери как вкопанные остановились у самой церкви.
Любимов на ходу смахнул с головы ушанку и закричал зычно:
– Ребята, хозяину ура!
– Урр-р-а! – покатилось над площадью, над прудом и горами.
Три бородатых кержака в дареных господских кафтанах из синего сукна с позументом по вороту и на полах, во главе с управляющим предстали с низкими поклонами перед мягким меховым узлом, втиснутым в сани.
– Извлечь! – раздался басовитый голос из узла.
Дядьки и егеря под восклицания толпы извлекли из саней чучело, завернутое в шубу, на которую напялен был широчайший ергак[7], с сибирским малахаем на голове. Где-то в глубине мехового воротника белело лицо.
– Поставьте на ноги! – прохрипело из узла.
– Ваше высокопревосходительство! – восторженно возопил Любимов.
Егеря бережно поставили Демидова перед иконой, горевшей позолотой на солнце. На ветру колебались хоругви. Из кадила, которым усердно размахивал дьякон, взвились синие витки дыма. Управитель услужливо снял с головы заводчика малахай и откинул воротник шубы. Перед тагильцами предстало румяное сытое лицо Павла Николаевича с усталыми серыми глазами. Священник выступил вперед и, осеняя иконой прибывшего барина, испуганным голоском речитативом изрек:
– Благословен ваш приезд, ваше высокопревосходительство, господин егермейстер двора Его Императорского Величества, кавалер…
Попик запнулся, запамятовав дальнейший титул Демидова, и, чтобы отвести грозу, возопил на всю площадь:
– Ваши подданные счастливы зреть вас в здравии и в расцвете сил! – Священник переглянулся с дьяконом, и тот, а за ним и хор рявкнули:
– Многая ле-е-та-а!.. Многая ле-е-та-а!..
Под возгласы хора вдруг грозно ахнула пушка: над площадью загремело-загрохотало, над толпой с визгом пронеслись осколки; к счастью, ребят не задело, но пушкарь Ивашка завыл от боли: ему оторвало руку. От большого заряда пушку мгновенно разнесло, дым поднялся волной.
Демидов в страхе зажал уши, тяжело упал и покатился в сугроб. Народ бросился врассыпную. Развевая бороденкой, перепуганный священник, зажав под мышку икону, проворно юркнул в церковный притвор и часто-часто закрестился:
– Свят, свят! С нами Бог и всемилостивая защита!
Дьякон брякнул кадилом, хотел снова рявкнуть многолетие, но раздумал и махнул рукой:
– Светопреставление! И что, нечестивцы, надумали?
Дым постепенно рассеялся, все понемногу пришли в себя и с опаской стали сходиться к храму. Управляющий с егерями извлек барина из сугроба, и его под руки повели в дом. Егермейстер устало передвигал онемевшими ногами. Был он очень бледен и взволнован.
– На что же это похоже? – сердито выкрикивал он, и затуманенные испугом глаза его укоряли управляющего. – Это что же, своего властелина задумали загубить?
Дрожа в ознобе, Любимов не мог вымолвить и слова.
– Ва-ва!.. – мямлил и заикался он. – Пп-у-шку не д-о-г-л-я-д-е-ли, ш-е-ль-м-е-цы!
– Бездельники! – взвизгнул, переступая порог прихожей, Демидов. – Я вас закатаю, всех перепорю!..
Внутри у него все кипело и клокотало. В приемной на скамьях в ожидании барина сидели лесничие, приказчики, кафтанники, пристав. При появлении хозяина их словно ветром сдуло со скамьи. Они разом вскочили и дружно низенько склонили головы.
– А, воры, расхитители! Вот ты! – заревел Демидов и схватил за седую бороду старика приказчика, который рабски верно отслужил на заводе добрых полвека. – Много нахапал? Сказывай! – Резким движением он рванул его вправо-влево, от чего голова старика мотнулась, а на глазах выступили слезы.
– Батюшка! – вырвал из рук Демидова бороду и упал ему в ноги приказчик. – Еще деду вашему я служил и кафтаном от него награжден. Да мы живот свой, батюшка, готовы за вас положить!
– Врешь, стервец! – оттолкнул его Демидов и пошел дальше. За ним поспешил Любимов.
– Ваше высокопревосходительство, успокойтесь! Ради бога, успокойтесь! – с отчаянием взмолился он, обретая, наконец, дар речи. – Здесь собрались только самые преданные ваши слуги, верноподданные!
– Раздеть! – закричал заводчик.
Джемс, следовавший по пятам господина, молча стал разоблачать его. К нему на помощь угодливо бросился Любимов. Он встал на колени и осторожно стащил с Демидова большие валеные сапоги. Управляющий все еще боялся хозяйского гнева и, с готовностью перенести огорчения, преданно и заискивающе смотрел ему в глаза. Однако Павел Николаевич, видимо, израсходовал последние силы. От жарко натопленных печей Демидова разморило, по телу разлилась истома. Он осоловело взглянул на Любимова и примирение прошептал:
– Чарочку!
Барина бережно взяли под руки и повели в одних чулках в столовую. Только подошли к двери, как она разом широко распахнулась и на пороге с подносом в руках встала веселая румяная Глашенька.
Демидов сразу встрепенулся, лицо стало умильным. Он улыбнулся и потянулся к отпотевшему графинчику с водкой.
– Ах, боже мой, и что за красавица такая? Откуда она? – не сводя глаз с девушки, подобревшим голосом заговорил он.
Вперед выступил управляющий и смиренно склонил голову:
– Моя дочь, ваше высокопревосходительство. Увидела ваши напрасные треволнения и выбежала навстречу.
– Вот молодец! Вот умница! – любуясь Глашенькой, похвалил Демидов и осторожно взял девушку за подбородок. – Не знал я, что у тебя, борода, такая раскрасавица дочь! – закончил он совсем мирно, залпом хватил чарку хмельного и повеселел.
Сутки отсыпался Павел Николаевич с дальней дороги. После отдыха его свели в баню, знатно выпарили, размяли вялое тело, умыли, уложили, как восточного властелина, на мягкую софу в предбаннике, поставили перед ним наливки и разложили яства. Демидов сладко прищурил глаза и вдруг спросил Любимова, благосклонно хлопая его по плечу:
– Скажи-ка, хитрец, для кого дочку бережешь?
Управляющий затрепетал. Потупив глаза, он со скорбью в глазах ответил:
– Не доведет Господь оберечь мое богатство. Больна моя доченька, ваше высокопревосходительство. Чахотка!
– Но ведь она румяна, как яблочко? – усомнился Демидов.
– В последнем градусе ходит, вот хворь на ланитах и горит-играет! Ох, и горько моему отцовскому сердцу такое выстрадать! – Управляющий сокрушенно вздохнул и перекрестился. – Да будет на все божья воля!
Павел Николаевич осторожно отодвинулся от Любимова, недовольно насупил брови.
– Что же ты раньше мне об этом не сказывал, а подослал с чаркой?
– Сама выбежала, ваше высокопревосходительство. Как завидела в оконце вас, так дух ей от радости и восторга захватило и, не спросясь, сорвалась навстречу.
Демидов ощупал свое полное, вялое тело и недовольно покосился на управляющего:
– Полагаю, на сей раз пронесло. Боюсь заразы. Не скрываюсь, боюсь! Ты убери ее подальше от моих покоев. Да и сам ко мне близко не подходи!.. Жаль, весьма жаль, красива клубничка, румяна, да опасна!
Любимов рабски пролепетал:
– И на глаза хворую не пущу!
В тот час, когда Демидов наслаждался банным теплом, в курной избушке, крытой дерном, отходил пушкарь Иванка. Горщики донесли его до хибары и уложили на скамью. Сердобольные женки обмыли рану, перевязали, да уже поздно: кровью изошел старик. И когда Демидов вспомнил о нем и вызвал пушкаря на суд, ему доложили:
– Иванушка приказал долго жить. Антонов огонь прикинулся, и умер, бедолага. Перед Господом Богом он теперь слуга!
– Некстати поторопился! Не расчелся за содеянное с хозяином и грех в могилу унес! – недовольно сказал Демидов.
Работные стояли молча, опустив головы. Кипело у них в груди, да что скажешь барину, когда у него сердце каменное, а душа червивая? Эх-х!..
7
Ергак – тулуп.