Страница 17 из 24
– Откуда тебе ведомо все это? – с изумлением спросил тагилец.
– Господин только и печется о сих произведениях мастерства. Наслышан и сам пленен чародейством. Довелось мне, сопровождая господина в Рим, побывать с ним в храме делла Ротонда, у гробицы Рафаэля, а до того в том храме, в древности, был пантеон римского полководца Агриппы, и сей государственный муж был человек незнатного происхождения. Это поразительно, сударь! – с горячностью сказал демидовский слуга и поразил Александра Акинфиевича своей осведомленностью в искусстве.
«Вот ты и гляди, мужик, истый расейский мужик, а сколь разумения в художестве!» – в раздумье покачал он головой…
Во дворце было пустынно, только слуги мелькали бесплотными тенями по залам и переходам. Овдовевший Николай Никитич жил в палаццо один-одинешенек. Сыновья Павел и Анатолий пребывали в Париже. Санкт-петербургская главная контора по указу Демидова слала им большие суммы. Старший, Павел, вел рассеянную жизнь, стараясь прошуметь среди французской знати, а младшенький, тринадцатилетний Анатолий, изучал науки в лицее. Оба совсем оторвались от родной земли, не знали ее, потеряли в себе все русское.
Орелка провел уральца в прохладную комнатку. В распахнутое окно виднелся цветущий сад. Указав на широкий диван, слуга предложил:
– Вот тут и располагайтесь, Александр Акинфиевич.
Но Любимову было не до отдыха. Он сидел у окна, смотрел в сад и думал о хозяине.
«Гляди, куда ведут пути человеческие! Строитель заводов Никита Акинфиевич сам не гнушался работой, а сынки Николая Никитича не знают, где и заводы их, не пекутся о них, а живут, яко птицы небесны. Тунеядство? Но то самим Господом Богом заведено: одним век свой на работе маяться, а другим – в богатстве и роскоши пребывать!» – старался он оправдать паразитство своих господ.
Голова тагильца кругом ходила – слишком много необычного довелось ему видеть в этот день. То глаза Мариэтты-служанки чудились ему, то дивный торс Геркулеса, то купальщица Донатти, или вставал разодетый важный Орелка, все еще сохранивший в себе русскую мужицкую душу.
Так незаметно и задремал гость.
Позвали Любимова к хозяину на другой день. Николай Никитич принял управителя в большой светлой гостиной. Подходил к ней тагилец с замиранием сердца – сказалась давняя рабская привычка. Демидов сидел в глубоком кресле, ссохшийся, сутулый, с впалыми щеками. Ему было немногим более полусотни лет, но старческие немощи одолели его. Тусклыми глазами он посмотрел на управителя и благосклонно протянул ему худенькую руку, сверкавшую драгоценными перстнями. Любимов почтительно поцеловал ее.
– Здравствуй, – приветливо сказал Николай Никитич. – Ну, как в нашем уральском царстве поживают подданные, холопы мои?
Любимов почтительно стоял перед ним, покорно склонив голову. Ему было жалко немощного хозяина и страшно перед ним. Маленькое, незначительное лицо Демидова, тщательно выбритое, с зачесанными вперед височками, выглядело старчески.
– Только вашими милостями и процветаем, господин наш! – льстиво заговорил управитель. – Заводы пребывают в прибылях и в изрядном устройстве по радению вашему.
– Ты мне о медном руднике скажи. Все ли благополучно?
– Грозит затопление, спасать надо, машину ставить новую, но коштовато весьма! – робко доложил Любимов.
– Ты не о расходах пекись. Ведомо тебе, что здоровье и жизнь самого ничтожного холопа моего дороже мне всего! Истомлюсь, если дознаюсь о беде. Найди искусника в гидравлике и в механике, дабы отвратить бедствие на шахте!
Хотя хозяин и делал вид, что тревожился о работных, но управитель чутьем понял, о чем на самом деле тужил он.
– Иноземцы дорожатся, господин мой, да и внедряться не хотят в нашем краю. Пример – Ферри! Да и кто их знает, сколь способны они на разумные дела. Шумят, хвалятся, а толку мало. Видимость одна!
Александр Акинфиевич говорил медленно, внимательно поглядывая на Демидова, стараясь по выражению его лица понять, угодил ли ему своей речью.
– У нас, на Камне, есть свои два крепостных умельца: Ефимка Черепанов и Степанко Козопасов. Они взялись с водою справиться и предлагают свои прожекты: в конторе рассмотрели их, все выходит умно, но к опытам не возымели смелости допустить мастеров, господин.
– Что же такое? В чем дело? – недовольно поморщился Николай Никитич.
– Машины, которые надуманы нашими умельцами, разные. Они отменят собою конские табуны, конюхов, – ни к чему сие окажется. То великий резон! Экономия. Но возведение каждой машины обойдется, господин мой, не менее как по семи тысяч рублей ассигнациями.
– Дорого! – вспыхнув, перебил докладчика Демидов. – Однако не семи тысяч жалко, а так разумею, наши доморощенные гидравлики все по глазомеру строят, а сие может подвести. И деньги наши трудовые впусте окажутся израсходованными. Ай, ай, семь тысяч! Подумать только! – заохал хозяин.
«Но в руднике же люди могут погибнуть!» – хотел вымолвить Любимов, но вовремя прикусил язык и, слегка заикаясь от волнения, сказал:
– Все так, господин мой, подлинно жалко такие деньжища кидать, но горше будет, если шахта обрушится и миллионы пудов меди от нас уйдут. Разор чистый!
– Разор! – согласился хозяин и неспокойно заворочался в кресле. – А скажи, сколько времени потребно на работу наших механиков?
– Просят сроку год! – ответил Любимов.
– Ох, горе, разоряют! А все жалости мои человеческие к холопам! – пожаловался Николай Никитич. – Но что же делать, если другого выхода нет. Пусть стараются, а который устроит машину ранее, объявить от меня особую награду. Ну, с сим делом покончили…
Демидов устало отвалился на спинку кресла, полузакрыл глаза. Управитель боялся пошевельнуться; так и длилось тягостное безмолвие.
– Ах, ты еще здесь! – поднял, наконец, голову хозяин. – Еще не все. Отправляйся на мою фабрику, где шелк прядут. Огляди! Может, чему и научишься для наших уральских заводов. Иди! – Он протянул руку, Любимов облобызал ее, и Николай Никитич снова устало закрыл глаза…
Управитель Нижнетагильского завода побывал на шелкопрядильной фабрике Демидова. На окраине Флоренции, в глухих скученных кварталах над рекой Арно, в тесноте гнездились грязные приземистые здания, сложенные из серого камня. Александр Акинфиевич, вступив за порог одной из таких трущоб, с минуту ничего не видел, так мало было света в низком мрачном помещении, по которому разносился ритмичный шум веретен. Казалось, в полутьме гудел потревоженный улей. Привыкнув к скудному освещению, тагилец увидел несколько десятков бледных, изможденных итальянок, стоявших у грубых ткацких станков, на которых впору было бы работать сто лет тому назад. Среди изнуренных работниц было много детей, мальчиков и девочек десяти-тринадцати лет.
«Гляди, что творится, – и тут без ребят не обходится фабрика!» – подумал Любимов и обратился к худощавой, с ярким нездоровым румянцем на щеках работнице:
– Скажи, милая, хорошо ли тут работается ребятенкам?
Сопровождающий управителя Орелка перевел итальянке его вопрос.
Женщина угрюмо посмотрела на Любимова и еще угрюмее кивнула в сторону станков. За ближайшим из них мальчик, работая, стоял на табуретке – так мал был этот хилый, с длинной худой шеей ребенок, кормилец семьи! Таких, впрочем, немало усмотрел тагилец за станками.
– А все-таки ты спроси ее о ребятенках! – снова попросил он Орелку.
Демидовский холоп с важным видом опять обратился к работнице. Она сверкнула сердитыми глазами и что-то вызывающе ответила.
– Дьяволица, как смеешь ты так говорить! – испуганно прикрикнул Орелка. – Дознается о том хозяин, худо будет!
Любимов схватил демидовского слугу за полу.
– А скажи мне, дорогой, что она ответствовала? Больно нехорошее?
Орелка в нерешительности топтался на месте.
– Кто их тут разберет! – недовольно проворчал он.
– Ну скажи, милый! – не унимался тагилец. – Мы оба холопы у одного господина, и нам все должно видеть и знать!