Страница 21 из 22
Не было только темноты. В первые дни я бодро выскакивал из спального мешка, спеша поприветствовать новый день, о наступлении которого твердил солнечный свет, заливающий стены барака, но когда я бросал взгляд на наручные часы, на них неизменно оказывалось примерно полчетвертого утра. Ночью (точнее, в то время суток, которое я считал ночью) я приноровился закрывать глаза наглазниками, как во время трансокеанского перелета. Когда, согласно показаниям часов, наступало настоящее утро, я выходил на воздух и упирался взглядом в одно и то же несуразное напоминание: «Не забудьте выключить свет!»
В ходе эволюции аборигенные виды полярных регионов приспособились к вечной путанице дня и ночи и без труда ориентируются во времени. Отправляясь на побережье добывать корм, антарктические пингвины тяготеют к проторенным маршрутам, демонстрируя завидную пунктуальность: они покидают колонии в начале суток, строго следуя двадцатичетырехчасовому распорядку независимо от температуры воздуха и интенсивности освещения. (Возвращаясь с охоты в конце дня, пингвины позволяют себе слегка отклоняться от графика.) Когда в Северной Финляндии наступает полярный день, при постоянном дневном освещении пчелы не сохраняют активности в течение суток. Примерно в полдень суточная активность пчел достигает пика, а к полуночи они прекращают работу – быть может, они спешат нагреть соты в более прохладное время суток. Возможно, отдых упрочняет память о дне, проведенном в заботах о пропитании. Так или иначе, в своих попытках приспособиться к постоянному освещению животные игнорируют световой график и неукоснительно подчиняются внутренним циркадным ритмам.
Северные олени в Арктике избрали прямо противоположную стратегию. В 2010 году сотрудник Манчестерского университета (Англия) Эндрю Лаудон совместно с коллегами обнаружил, что у северных оленей, в отличие от других животных, не наблюдается циркадных колебаний экспрессии двух ключевых генов, обеспечивающих работу внутренних часов. У большей части высокоорганизованных существ сон, бодрствование и секреция гормонов подчинены двадцатичетырехчасовому распорядку, а у северных оленей биологические часы достаточно фоточувствительны, но даже в постоянном потоке дневного света олени ориентируются на фактическую продолжительность суток и не теряют связи с астрономическим временем. Другие животные не генерируют внутренних циркадных импульсов, а непосредственно подчиняются ритму, который задает освещение: животные пробуждаются, когда небо начинает светлеть, и засыпают с наступлением сумерек. А северные олени функционируют автономно, как Сифр, запертый в своей пещере, или как наручные часы на моем запястье. «Эволюция изобрела способ отключить клеточные часы», – заметил Лаудон. Возможно, где-то внутри нас спрятаны часы, способные идти вспять, но пока мы их еще не обнаружили.
В СВОИХ ПОПЫТКАХ ПРИСПОСОБИТЬСЯ К ПОСТОЯННОМУ ОСВЕЩЕНИЮ ЖИВОТНЫЕ ИГНОРИРУЮТ СВЕТОВОЙ ГРАФИК И НЕУКОСНИТЕЛЬНО ПОДЧИНЯЮТСЯ ВНУТРЕННИМ ЦИРКАДНЫМ РИТМАМ
Сходным образом биологи, работающие на берегах Тоолика, выработали широкий диапазон адаптивных реакций на постоянный дневной свет. Сроки сбора данных ограничены, поэтому исследователи все время проводят на ногах, прочесывая окрестности, – наступление темноты не вынуждает их сбавлять темп. Ученые отбирают и препарируют нужные образцы, производят замеры, синтезируют новые вещества, сопоставляют данные – работа бьет ключом. Четвертого июля я ездил в Дедхорс посмотреть на Северный Ледовитый океан, а когда возвратился в лагерь примерно в полтретьего утра, то застал в столовой нескольких человек, смаковавших лобстера и стейк филе-миньон. Каждый обитатель станции держал наготове рассказ о ком-то из знакомых, страдавшем бессонницей. Один из ученых держал в выездной лаборатории тюфяк, чтобы вздремнуть, как только представится удобный случай. Однажды летом, выиграв несколько свободных часов ценой непрерывного бодрствования, он построил стол для игры в кикер и парусник. Другой ученый просто снимал и откладывал в сторону свои наручные часы и старательно избегал любых напоминаний о ходе времени на протяжении всей командировки. Принимать пищу и укладываться спать он предпочитал не по определенным часам, а только по собственному желанию, и при этом работал почти без перерывов. Перед возвращением домой по окончании полевого сезона он признался мне, что его «слегка штормит». Еще одна женщина поведала мне о том, как потеряла счет времени, отправившись на прогулку после обеда: вернувшись в лагерь, она с удивлением обнаружила, что кухонный персонал уже сервирует стол к завтраку.
Остальные беспрекословно повиновались часам. «Мне необходимо вовремя ложиться спать», – сообщил мне один из магистрантов О’Брайена. Надув лодку, мы с ним отбирали образцы воды на середине озера, пока О’Брайен орудовал сеткой на берегу, отлавливая зоопланктон. «Если я буду дожидаться усталости, – тем временем продолжал студент, – я буду оставаться на ногах всю ночь, возможно, еще перехвачу пару кусочков пирога в столовой». О’Брайен также строго следовал расписанию, и вся станция знала, что он старательно приучал к тому же своих студентов или, по крайней мере, пытался. Каждый день он ожидал их в столовой к завтраку, но студенты ловко обвели его вокруг пальца. Проведя всю ночь за работой, они доводили до ума свои проекты, затем честно являлись к завтраку, находили в столовой О’Брайена, отчитывались перед ним о своих успехах и получали новые задания на день, а потом разбредались по своим комнатам и укладывались спать. Трюк вскрылся только двадцать лет спустя.
Если в том океане нескончаемого солнечного света и были обычные приметы времени, так это завтрак! За редким исключением, все постояльцы лагеря выстраивали свой распорядок вокруг утреннего приема пищи. Официально завтрак начинался в полседьмого утра, и пятнадцать минут спустя зал заполнялся людьми. Массовое стремление посещать столовую было продиктовано как социальными, так и психологическими мотивами: за завтраком обсуждали планы полевых исследований, вносили уточнения в расчеты, делились информацией о новых вакансиях и решали споры, кто быстрее надует лодку «Севилор 66». Находясь на станции, теоретически можно было жить исключительно в своем собственном ритме, не обращая внимания на другие часы, а то и вовсе оторваться ото всех графиков, но в этом нет никакого практического смысла. Любой научный проект, в котором задействовано более одного человека, предусматривает подчинение общему распорядку, иначе совместная работа не клеится: к примеру, в полдень вы встречаетесь в доке, ровно в девять вертолет улетает на площадку на берегу Анактувука, а в пятницу в полдевятого вечера в палаточной столовой танцуют сальсу.
Глядя на свои наручные часы, я вижу цифры, но с каждым днем, проведенным на Тоолике, цифры значат все меньше и меньше. Даже само по себе выражение «уходящий день» уже потеряло значимость. Я живу одним нескончаемым днем с короткими перерывами на сон, а потом, пробудившись, с удивлением узнаю, что проспал несколько часов, на что мне указывают цифры. Сон перестал играть роль границы между сутками, отсекающей вчерашний день от сегодняшнего, которая теперь представляется весьма условной. Я заметил, что начал проводить больше времени в телефонной будке, названивая домой и на Большую землю по Т 1-линии.
Меня все чаще посещают сны о времени. Мне снится, что дети разбили мои наручные часы и разбросали осколки по полу; что я бреду по песчаным дюнам и внезапно, поскользнувшись, падаю на дно каньона и не могу оттуда выбраться; мои друзья не знают, где я, а сам я не могу до них докричаться. Остается лишь спуститься в каньон еще глубже и наблюдать, как свет дня за моей спиной медленно угасает под монументальными массивами дюн, осознавая, что в любой момент верхний свод может обрушиться без единого звука и похоронить меня под лавиной песка.
Сон практически точно воспроизводит реальные впечатления – в домашней библиотеке мне довелось читать книгу об альпинисте, который упал в расщелину и сломал ногу. Не находя в себе сил карабкаться наверх, он ползет вниз, пробираясь сквозь темноту к самому сердцу гор, а для поддержания сил слизывает влагу с замшелых камней и волей счастливого случая обнаруживает выход, ведущий к залитому солнцем склону. Но до лагеря еще несколько километров пути, и он продолжает ползти по фантастическому лабиринту, минуя мосты природного льда, овраги, густо усеянные валунами, и скалистое побережье подземного озера. По воле автора, незадачливого альпиниста подгоняло тиканье наручных часов: он отрывает лицо от снега и замечает межевой знак на расстоянии порядка сотни-двух метров впереди, бросает взгляд на свои наручные часы и говорит себе: «У тебя есть ровно двадцать минут на то, чтобы выбраться отсюда», – и, собравшись с силами, продолжает ползти по направлению к ориентиру. Голос, который он при этом слышит, ему не принадлежит – его подгоняет бесплотный голос всех времен, не терпящий возражений, звучащий эхом в его голове. Ближе к концу, незадолго до того, как главного героя, лежащего вблизи лагеря в полуобморочном состоянии, обнаружит один из его товарищей, измученный жаждой альпинист, полностью потерявший ориентацию, лежит без сна под ночным небом, густо усыпанным звездами, и ему кажется, что он провел в здешних краях несколько веков.