Страница 12 из 18
– С тобой? А ты тут при чем? Как я с тобой обходился?
– Со мной ты вел себя непорядочно, – ответил Жак. – Можно сказать, бесчестно.
На этот раз голос мой прозвучал с иронией:
– Значит, ты хочешь сказать, что я вел бы себя порядочно, вел бы себя честно, если б…
– Нет, но не стоило так меня презирать.
– Прости. Но раз ты сам заговорил об этом, твоя жизнь действительно достойна презрения.
– То же можно сказать и о твоей, – сказал Жак. – Есть столько вариантов быть презренным, что, если подумать, рехнуться можно. Но хуже всего, когда ты с презрением взираешь на боль другого человека. А ведь стоящий перед тобой человек был когда-то моложе тебя, и только потом, незаметно для самого себя, превратился в жалкую развалину.
Воцарилось молчание, нарушенное прозвучавшим издалека смехом Джованни.
– Скажи мне, – сказал я наконец, – неужели для тебя уже нет другой жизни? Неужели так и будешь ползать на коленях перед мальчишками ради пяти грязных минут в темноте?
– А ты вспомни тех мужчин, что стояли на коленях перед тобой, в то время как ты думал о чем-то другом, притворяясь, будто не понимаешь, что происходит в темноте промеж твоих ног, – с горечью произнес Жак.
Я смотрел на янтарный коньяк и на мокрые разводы на металлической стойке, где отражалось мое лицо. Из глубины металла оно безнадежно взирало на меня.
– Ты называешь мою жизнь, – продолжал Жак, – постыдной из-за случайных встреч? Да, мои партнеры жалкие и презренные. Но задайся вопросом – почему они такие?
– И почему же? – спросил я.
– Потому что не умеют любить и радоваться. Словно втыкаешь вилку в неисправную розетку – никакого контакта. Вроде все правильно, но нет ни контакта, ни света.
– Почему? – спросил я.
– Задай этот вопрос себе, и, возможно, тогда в будущем не будешь с болью вспоминать это утро, – ответил Жак.
Я бросил взгляд на Джованни; он положил одну руку на плечо потасканной девицы – в прошлом, видимо, очень красивой. Такой ей никогда уже больше не быть.
Жак проследил за моим взглядом.
– Джованни уже полюбил тебя, – сказал он, – но ты от этого ни счастлив, ни горд. Напротив, полон страха и стыда. Почему?
– Я не могу понять, – ответил я после небольшой паузы. – Что означает его дружба? Что он понимает под ней?
Жак рассмеялся.
– Ты еще не знаешь, что он понимает под дружбой, а уже боишься. Боишься, что эта дружба изменит тебя. Ты хоть дружил раньше?
Я молчал.
– Или скажем иначе – любил?
Я молчал так долго, что Жак стал подшучивать надо мной: «Выходи, выходи, где бы ты ни был»![45]
Напряжение спало, и я улыбнулся.
– Люби его, – произнес горячо Жак. – Люби его и не мешай ему любить тебя. Думаешь, в этом мире есть что-нибудь важнее любви? А сколько она будет длиться? Особенно если вы оба мужчины и можете идти, куда хотите? Всего пять минут, уверяю тебя, всего пять минут и – увы! – в темноте. И если ты считаешь их грязными, они такими и будут – будут грязными, потому что ты ничего не отдаешь, презирая себя и своего партнера. Но в твоих силах сделать эти минуты чистыми, вы оба можете подарить друг другу то, что сделает вас лучше – навсегда, если только между вами не будет стыда, если вы не будете осторожничать. – Жак замолчал, посмотрел на меня, а потом перевел взгляд на свой коньяк. – Ты давно уже прячешься от жизни, – сказал он уже другим тоном, – и кончишь тем, что грязное тело заманит тебя в ловушку, откуда ты уже никогда, никогда не выберешься – как и я. – Он допил коньяк и слегка постучал бокалом о стойку, чтобы привлечь внимание мадам Клотильды.
Мадам тут же подошла, лучезарно улыбаясь, и в этот момент Гийом наконец решился и улыбнулся рыжему парню. Мадам Клотильда налила коньяк Жаку и вопросительно взглянула на меня, поднеся бутылку к моему наполовину наполненному бокалу. Я замялся.
– Et pourquoi pas?[46] – спросила она с улыбкой.
Я допил коньяк, и мадам снова наполнила бокал. Затем мельком бросила взгляд на Гийома, кричавшего:
– Et le rouquin là![47] Что будешь пить?
Мадам Клотильда повернулась с видом актрисы, готовящейся произнести заключительные слова из трудной и измотавшей ее роли.
– On t’offre, Pierre[48], – произнесла она с величественным видом. – Что будешь пить? – И слегка приподняла бутылку с самым дорогим коньяком в баре.
– Je prendrai un petit cognac[49], – не сразу пробормотал Пьер и неожиданно густо покраснел, отчего стал похож в бледном свете восходящего солнца на только что падшего ангела.
Мадам Клотильда налила Пьеру коньяк и по мере того, как воцарившееся в баре напряжение понемногу, как затухающие огни рампы, убывало, она поставила бутылку на полку и вернулась к кассе – за кулисы, где принялась допивать шампанское, восстанавливая утраченные силы. Она вздыхала, маленькими глоточками потягивала вино, с довольным видом встречая занимающийся день. Пробормотав «je m’excuse un instant, Madame»[50], Гийом проскользнул за нашими спинами к рыжеволосому юнцу.
Я улыбнулся.
– Отец ничего подобного мне не говорил.
– Кто-то, твой отец или мой, – сказал Жак, – наверняка говорил, что немногие умирают от любви. Зато многие погибают, гибнут ежечасно – в самых невероятных местах! – от ее отсутствия. – И прибавил: – Вот идет твой малыш. Sois sage. Sois chic[51].
Жак слегка отодвинулся и заговорил с молодым человеком по соседству.
Джованни действительно подошел ко мне; в солнечном свете лицо его раскраснелось, волосы растрепались, а глаза горели, как утренние звезды.
– Нехорошо с моей стороны, что я надолго тебя оставил, – сказал он. – Надеюсь, ты не очень скучал.
– Ты-то наверняка не скучал, – заметил я. – И стал похож на пятилетнего мальчишку, проснувшегося рождественским утром.
Мои слова понравились ему, даже польстили, и Джованни презабавно поджал губы.
– Вот уж на кого не могу быть похож, – отозвался он. – Рождество приносило мне одни разочарования.
– Я говорю о раннем пробуждении, когда еще не знаешь, что тебя ждет под елкой. – По выражению в его глазах я понял, что Джованни уловил в сказанном double entendre[52], и мы оба рассмеялись.
– Хочешь есть? – спросил он.
– Не будь я таким уставшим и пьяным, наверное, хотел бы. А так не знаю. Ты хочешь?
– Думаю, нам стоит поесть, – ответил он неуверенно, и мы снова рассмеялись.
– Так что закажем? – спросил я.
– Рискну предложить белое вино и устрицы, – ответил Джованни. – После такой ночи ничего лучше не придумаешь.
– Тогда пойдем, пока есть силы добраться до столика. – Я бросил взгляд на Гийома и рыжеволосого мальчика. У них явно нашлась тема для разговора, хотя я не представлял, о чем они могут говорить. Жак тоже увлеченно беседовал с высоким, очень юным рябым мальчиком в черной водолазке, которая делала его еще бледнее и стройнее, чем он был на самом деле. Это он играл в пинбол, когда мы вошли. Звали его Ив.
– А они будут есть? – спросил я у Джованни.
– Возможно, позже, – ответил он, – но будут обязательно. Все они очень голодные. – Я понял, что его слова относились скорее к юношам, чем к нашим приятелям. Мы прошли к пустующим столикам. Официанта поблизости не было.
– Мадам Клотильда! – крикнул Джованни. – On mange ici, non?[53]
За его криком последовал крик Мадам, и рядом с нашим столиком тут же вырос официант. Его куртка при ближайшем рассмотрении выглядела не такой белоснежной, как издали. Наш переход к завтраку был официально оглашен, и Гийом с Жаком это слышали. Мальчики, с которыми они болтали, навострили уши.
45
Из песни Дайон Уорвик (род. 1940) – американской поп-певицы, очень популярной в 1960-х гг.
46
За чем дело стало? (фр.)
47
Эй ты, рыженький! (фр.)
48
Тебя угощают, Пьер (фр.).
49
Немного коньяку (фр.).
50
Простите, мадам, я отлучусь на минутку (фр.)
51
Будь мудрым. Будь великодушным (фр.).
52
Двойной смысл (фр.).
53
Здесь кормят или нет? (фр.)