Алина: светская львица

Милый, милый Базиль! Прошло не более двух недель, как Алина увидала его впервые. На третий день после первой встречи она написала ему письмо, такое искреннее, глупое, неискусное. Он жутко смешался, когда в прихожей, подкараулив его, Алина сунула ему в руку записку.

И на следующий день (а Базиль является к дядюшке почти ежедневно) он принес ей этот букетик из мелких и очень ароматных белых роз. И вложил в руку, не сказав ни слова.

Алина страшно боялась, что Базиля не пригласят к Голицыной. Нет, он шепнул ей в прихожей, что должен там быть! Она ответила, что мазурка — его, его…

Из дневника Алины: «Итак, болезнь двух мне самых близких людей приключилась на этой неделе. Во-первых, Базиль простыл, и хотя он пишет, что опасности нет никакой, я страшно волнуюсь. Ведь он есть все, чем я обладаю в жизни. Больна и бедняжка Мэри. Утверждают, что тоже простуда. Но мне кажется, это нервическое. А что же барон? Он так увлечен своим новым предметом, что вовсе ее забыл. Это жестоко, но я его понимаю: перед новой любовью прежнее увлечение кажется докучным заблуждением.

Кстати, на бале у княгини Бутеро я заметила д’Антеса, но он меня не видел. Возможно, впрочем, ему было просто не до меня. Он жадно выискивал кого-то взглядом в толпе, вдруг устремился к одной из дверей, и через минуту я увидела его возле госпожи Пушкиной. До меня долетел его взволнованный голос:

— Уехать — думаете ли вы об этом — я этому не верю — вы этого не намеревались сделать…

Через полчаса барон танцевал с нею мазурку. Как счастливы казались они в эту минуту!

Но что же такое эта мадам Пушкина, наконец? Я спросила бы тетушку — однако она в обиде за Сергия Семеновича и сильно раздражена. У Мэри также лучше не спрашивать. Что ж! Подождем, понаблюдаем…»

Глава седьмая

Масленица 1836 года закончилась большим балом у Бутурлиных. Бал сей имел своим следствием то, что барон д’Антес окончательно понял: он любит Натали, и любит ее слишком сильно, чтобы скрывать это от света. Уже не тщеславие избалованного красавца, а юношеский порыв овладел им с силой, которую в чувствах своих д’Антес и не подозревал до того. Мэри Барятинская с ее миллионом вылетела из его головы. Правда, мысль о ней снова возникнет в удалой и расчетливой сей голове месяца четыре спустя, когда Натали, ожидая очередного ребенка и нося траур по свекрови, на время исчезнет из его поля зрения. Любовь и расчет будут бороться в молодом человеке, и тогда победит, между прочим, любовь. Императрица Александра Федоровна назовет это все «новомодными страстями в духе романов господина де Бальзака» и, возможно, точнее всех определит дух времени, так ярко отразившийся в характерах участников злосчастной интриги.

Увы, Алина также не знала, что интрига ее жизни раскручивает свою пружину, и наблюдают за ней весьма любопытствующие глаза. Глаза эти были белесые, выпуклые, всегда привычно надменные и от этого как бы слепые, но одновременно и пронзительные. В народе такие глаза непочтительно называют обычно «бельма». Правда, владелец их в молодости считался чуть не первым красавцем Европы, но к 1836 году ему пошел уже пятый десяток. Теперь он носил корсет и накладку на лысину, — досадный след многочисленных побед у прекрасного пола. На бале у Бутурлиных он дважды спросил об Алине, и это запомнили все, бывшие в зале.

15 февраля был вечер у Нессельроде. Едучи на этот скучнейший раут, Алина и представить себе не могла, что встретит там, возможно, самую интересную женщину в Петербурге. Посреди вечера в салон вошла дама, и все стихло. Тишина повисла на миг лишь, но этого было б довольно, чтобы смутить вошедшую. Та, однако, безмятежно приблизилась к хозяйке, сияя полными плечами и тугими иссиня-черными локонами. Алина видела, как смешалась мадам Нессельроде, обычно такая нахальная. Черные глаза вошедшей казались веселы и как-то особенно, странно блестящи. Платье ее было царственно роскошно: из золотой парчи и тяжелых старинных пепельно-серых кружев. Толстая, почти грубая золотая цепь с большим католическим крестом из брильянтов придавала ей вид гостьи из эпохи лат и турниров. Впрочем, и сей пышный наряд тускнел рядом со свежестью, силой и даже дерзостью, которыми был отмечен весь ее облик.

Это была знаменитая графиня Самойлова. Недавно она разъехалась с мужем из-за взаимных измен. Графиня пренебрегала мнением света, дерзила даже и государю. Но все ее принимали ради ее несметного состояния и красоты.

Графиня села в кресло напротив Алины, и толпа мужчин тотчас их разделила. Но Алина успела ее рассмотреть. Лицо у нее было совсем детское, круглое, носик вздернутый, чему прекословили эти черные, то лихорадочно блестящие, то матовые глаза!.. И шея, плечи, стан — все как у статуи. Ее манеры были смелы, даже слишком вольны для светской дамы. Она откидывалась в кресле, клала ногу на ногу, покусывала кончик веера, надувала пухлые свои губки и в любую минуту могла отвернуться от собеседника.

Несколько раз, поймав пристальный взгляд Алины, она морщилась, потом приподняла бровь, потом, кажется, у кого-то справилась о смотрящей.

И все же вечер катился скучный, однообразный. Гости стали уж разъезжаться. Приготовились ехать и Алина с тетушкой и подошли попрощаться к мадам Нессельроде. И тут Алина услыхала звонкий и тоже какой-то детский голос Самойловой.

— Одна цыганка, — сказала графиня хозяйке, — научила меня гадать по руке. Хотите, я вам погадаю?

Нессельроде надулась и вопросила графиню громко, точно приговор объявила:

— Как! Вы знакомы с цыганками?

Самойлова улыбнулась светло, точно милому вопросу ребенка.

— Что ж цыгане? Они плутуют не больше нашего…

Нессельроде покрылась багровыми пятнами: она слыла первой взяточницей столицы.

— Значит, вы не хотите, — заключила безмятежно Самойлова, будто не замечая уже немого гнева хозяйки. — Тогда… — Она оглядела уже поредевший круг гостей. — Может быть, вы хотите? — вдруг обратилась она к Алине.

Ту точно жаром всю обдало. Не помня себя она к ней подошла, протянула руку.

— Садитесь! — предложила Самойлова как-то очень детски лукаво и взглянула снизу и искоса, как показалось Алине, довольно странно.

Кресло тотчас возникло подле.

Как нежны, как летучи были эти касанья! Палец ее скользил по ладони Алины, однако графиня довольно долго молчала. Алина кожей чувствовала, что все захвачены будущим ее приговором, — даже все еще бордовая, точно свекла, мадам Нессельроде.

— Что ж, вас ждет интересная жизнь, — сказала наконец графиня, отпуская руку жертвы. Но взгляд ее был внимателен и зачем-то печален. — Странный роман и не меньше того странный брак, и все это очень, сдается мне, скоро…

Она задумалась, говорить ли.

— Я полагаю, жизнь ваша станет даже занятней, чем многие здесь могут сейчас предвидеть… И больше, пожалуй, я вам ничего пока не скажу. Не хочу, милая, сглазить…

Уже в карете тетушка сделала Алине решительный выговор за вольное поведение. По возвращении от Нессельроде тетушка явилась в Алинину комнату (чего никогда прежде не было) и объявила, что у нее разговор очень серьезный. Алина удивилась: выговор за Самойлову был уж получен.

Тетушка села в единственное кресло, указала Алине рядом на стул и объявила, что всегда мечтала заменить ей несчастную мать, что, правда, Алина благодаря княжне Прозоровской довольно богата и сама может выбирать свою судьбу, но она, как женщина с неизмеримо большим опытом, советует ей все же не торопиться.

— Я знаю: вы любите (или, вернее, вам кажется, что вы любите) Базиля Осоргина. Но, ангел мой, он не богат, он не чиновен. Отец его, конечно, человек хорошей фамилии, но матушка-то — турчаночка из обоза, он подхватил ее вместе с лихорадкою при штурме Ясс. Этакого ли родства желаю я вам?

— Итак, мадам, у вас для меня есть другой жених на примете? — спросила Алина насмешливо. Ей казалось беспомощным и нелепым вторжение тетушки в ее жизнь.