Страница 2 из 30
«Неужели она приносит счастье?» – вдруг совершенно неожиданно промелькнуло в сознании де Ламбера, и он с благодарностью перевел взгляд с полыхавшей за окном грозы на молча сидевшую у окна женщину, в своем тяжелом жемчужном платье из тафты и брошенном на плечи малиновом бархатном спенсере казавшуюся даже несколько нереальной, словно сошедшей с картины старых мастеров.
«Этот молодой человек послан мне Богом», – ответив на сияющий взгляд легкой полуулыбкой, подумала в свою очередь и она, словно их обоих в один и тот же момент пронзила какая-то странная мистическая искра. Но в следующий момент забеспокоился ребенок.
Впрочем, если бы она была одна, ее не остановила бы никакая туча…
Клаудиа отошла от слюдяного оконца, беспросветного из-за вот уже третьи сутки клокотавшей непогоды, подошла к простым широким нарам, служившим здесь постелью, и поправила сбившееся одеяло на мирно спящем семнадцатом маркизе Харандилья.
Ему шел уже третий год, и до сих пор малыш не приносил всем вокруг ничего, кроме искренней радости. Мальчик получил в наследство не только странную для испанца внешность, но и все шесть имен отца с прибавлением по традиции, имени деда по матери. Впрочем, доном Хоакином его называл только дон Гаспаро, все же остальные предпочитали простое домашнее прозвище Нардо[2]. О, с какой нежной заботой смотрел хозяин замка д'Альбре на своего крестника перед разлукой! И как быстро затем ушел, потушив в глазах глубокую чистую грусть и больше так и не показавшись до самого их отъезда из замка. Клаудиа не знала, что герцог провожал ее повозку взглядом из своего высокого окна до тех пор, пока они не скрылись из виду, горячо молясь и осеняя их путь крестным знамением.
Глубокая печаль сжала сердце Клаудии. Мысли о доне Гаспаро незаметно перетекли в воспоминания об отце. Старый, утомленный жизнью, бесчисленными выпавшими на его долю несчастьями и ранами, он не протянул долго даже в райской обстановке садов замка д'Альбре и год назад тихо скончался на руках ее и Игнасио. «Будьте счастливы, дети мои», – было его последним напутствием, и глаза старика светились при этом истинной верой в реальность такого счастья. Сам дон Рамирес умер счастливым, и это во многом облегчало Клаудии страдание от вечной разлуки с ним.
Вскоре после смерти отца Игнасио сбежал из замка. Клаудиа догадывалась о том, где он мог быть, но предпринятые розыски ничего не дали. Она все чаще молчала, замыкалась в себе, в разгар работы или занятий останавливаясь и глядя неподвижными глазами куда-то вдаль, в некую точку, видимую ей одной. Ребенок, не причинявший никаких хлопот, тоже мало отвлекал ее, и, в конце концов, дон Гаспаро вызвал свою воспитанницу на прямой и откровенный разговор.
– Я прекрасно понимаю вас, ваше сиятельство, – мягко обратился он. – Ваш муж в Германии, ваш отец умер, ваш брат, вероятно, скрывается в Сарагосе, а, скорее всего, находится среди гверильясов этого эль Эмпесинадо, ваш друг Педро – в Америке…
– А я в это время здесь, с ребенком, – поспешила закончить Клаудиа.
– С вашим сыном, герцогиня, – уточнил герцог.
– Да, с моим сыном, – мягче, но все же равнодушно ответила она.
– Дон Гарсия не обрадуется вашему появлению, – неожиданно твердо закончил свою мысль дон Гаспаро.
И в который уже раз Клаудиа вспомнила, как вздрогнула она от такой неожиданно и столь отчетливо высказанной самой ею втайне подозреваемой истины. О, какими беззащитными, широко распахнутыми глазами посмотрела она тогда на дона Гаспаро.
И вот теперь точно так же глядела она на мутные струи дождя, заливавшие жалкую слюду, словно безутешные слезы, и точно также задавала себе безответный вопрос, почему вдруг радость обернулась печалью? Однако и сейчас, как тогда перед доном Гаспаро, перед своим всемогущим покровителем, Клаудиа так же упрямо ответила на все сомнения лишь одной, исходившей из самого ее существа, фразой:
– И все-таки мы должны быть с ним рядом.
«Да, она должна быть с ним рядом. Так было там, во всех опасностях. И так будет здесь».
– Но вы даже не представляете себе, герцогиня, какие события назревают сейчас на севере Европы, – спокойно сказал на это дон Гаспаро.
– Какие еще события?
– Судя по всему назревает большая война…
– С кем?
– С Россией.
– С Россией?
– Да.
– И дон Гарсия отправится на эту войну?
– Да. И война эта будет ужасна.
Клаудиа не колебалась ни мгновения, и никакие трудности не могли испугать ее. Вряд ли возможно пережить что-то еще более страшное, чем та зима в Сарагосе. Но тогда ей вдруг вспомнилось другое, пронзившее, словно молния. Это прозрение было столь неожиданным, что она не удержалась и колко сказала:
– Но зачем-то все эти годы я учила русский язык и даже сделала в этом, по словам учителя, большие успехи.
Дон Гаспаро долго, молча и устало смотрел на свою воспитанницу.
– Да, я намеревался отправить вас в Россию, но…
– Но что же вдруг изменилось, ваше сиятельство? – насторожилась Клаудиа и, опасаясь новых доводов против своей поездки, решительно сказала. – Ничто не может служить для меня препятствием, ваше сиятельство! Я готова отправиться туда хоть завтра! – и энергично выпрямилась в кресле, всем своим видом давая понять, что дальнейшие разговоры на эту тему бесполезны.
Однако герцог все так же продолжал молчать, устремив глаза на огонь, полыхающий в камине. Затем он встал, как бы говоря тем самым, что аудиенция закончена, и коротко бросил.
– Готовьтесь в дорогу, герцогиня. Вы выезжаете через две недели. Все необходимые инструкции получите накануне отъезда.
На востоке, то трусливо прячась за тучами, то вновь неохотно появляясь на небосклоне, мерцала непривычно мелкая убогая луна. Несмотря на середину июня, было сыро так, что, проведя по обшлагу мундира, граф Аланхэ ощутил под пальцами влагу. Однако в шалаше, наскоро сделанном его саперами, поскольку во французской армии не признавали палаток, стояла такая же сырость. Поэтому граф решил, что, выйдя на воздух, сделал совершенно правильно.
К тому же, спать он все равно не мог: уже давно его мучили даже не столько ночные кошмары, сколько видения дня, с новой силой обрушивавшиеся на его сознание с наступлением сумерек. И сейчас, вспомнив о ведьмах и кострах Родины, он неожиданно сам для себя улыбнулся – такими детскими показались они вдруг по сравнению с тем, что выпало на его долю. Аланхэ стиснул зубы, и его лицо, и без того бледное, стало почти фосфоресцирующе белым в неверном свете северной ночи. Он ненавидел эти ночи, не густые и жаркие, как в Испании, не спокойные и бесцветные, как в Пруссии, где он проторчал последний год под командой безукоризненного маршала Даву, а эти призрачные, дрожащие, словно в бессилии, польские ночи. Граф вновь передернул плечами то ли от сырости, то ли от омерзения; и у него перед глазами опять встала отвратительная вчерашняя сцена.
Они с генералом д'Алорно, его начальником штаба, возвращались из местечка Понемунь, где ежедневно проводились уже никому ненужные, ибо все давно было решено и так, совещания. Неожиданно за леском послышался шум, ржание многочисленных лошадей и крики. Генералы переглянулись и, не сговариваясь, повернули в ту сторону.
На огромном пшеничном поле во все стороны скакали французские кирасиры, топча и портя зерно. За последние несколько месяцев Аланхэ уже насмотрелся на то, каких трудов стоит не только засеять такие поля, но и реквизировать плоды, снятые с них: выбитые окна, сожженные фольварки, дороги, усеянные оскаленными мордами бессмысленно прирезанного скота, а главное – обреченные на непроглядную нищету сотни людей. Аланхэ сам слышал, как один из его капралов рассказывал, что, по его подсчетам, один французский солдат оставляет нищими никак не меньше сотни поляков.
И вот теперь он несся, забыв, что перед ним не дорога, а полный ямами и завалами лес, и раскаленная добела ярость душила его. Но в то же время граф Аланхэ каким-то странным образом вдруг увидел себя, словно сверху. Он смотрел сам на себя с этого выцветшего неба, видел оттуда свой гнев и печально улыбался, ибо раньше никогда, ни на вымуштрованных парадах в Прадо, ни в аду осажденной Сарагосы, ни в унизительном французском плену, не позволял себе пасть до подобных чувств. «Это возраст», – подумал он, но, не позволив себе размышлять дальше, сжал лошадь шенкелями еще сильней.
2
Nardo – (исп.) тубероза, символ надежды и любви.