Страница 9 из 42
– Вот до чего довела этих французов склонность к болтовне! Мы, испанцы, молчим, зато уж никогда не позволим себе подобного! – громче всех разглагольствовал сапожник Реквехо, потрясая номером «Газеты», которая раз в неделю прибывала в Бадалону из столицы. – Вы только послушайте, до чего дошли эти лягушатники! – С негодованием в голосе обращался к стоящим в очереди людям умевший читать сапожник. – Казнили своего короля!
– Поднять руку на помазанника Божия! Само небо покарает их, – в суеверном страхе крестилась старая донья Марианна, работавшая на монастырской кухне.
– Что там небо, я слышал, наш новый фельдмаршал собирается объявить Франции войну, – вступил в разговор какой-то заезжий ремесленник.
– Да, ну?!
– Провалиться мне на этом месте! Да разве их католические величества потерпят такое надругательство над своими родственниками?! Ведь эти безбожники вот-вот казнят и королеву!
– Неужели они и на королеву поднимут руку? – с еще большим рвением принялась креститься донья Марианна.
– С этих извергов все станется. Они и дофина запросто казнят.
– Да что ты! Он ведь совсем еще мальчик!
– А им то что? С этой своей теткой гильотиной они совсем озверели. Скоро друг другу начнут головы рубить.
– Воистину, воистину Бог покарает их! – молилась донья Марианна.
– Ну, наши им теперь зададут трепку, – довольно загудели молодые парни, которые вошли в лавку, привлеченные возбужденными голосами.
– Куда там, зададут, – презрительно буркнул грамотный сапожник. – Воевать-то у нас уж некому. Все вояки, поди, давно подались в Америку. Ну-ка, несколько миллионов уехало. А из тех, что остались, половина уже сидит сами знаете, где…
– Тише, тише! Или соскучился по зеленому посланцу? Попридержи-ка язык, дон Реквехо!
– Да ладно вам! Недаром пословица-то говорит, «Испания – родина великих мужей, Испания – их могила».
– Вот ужо тебе будет «ладно»!
– А как же королевская гвардия?! – не унимались парни.
– Ха-ха, вспомнили, гвардия, – вновь оживился насупившийся было сапожник. – Да кто этой гвардией командует? Вчерашний лейтенантишка, которого за одну ночь произвели в фельдмаршалы?! Да этот молокосос ни в тактике, ни в стратегии не имеет никакого понятия. Я, дорогие мои, достаточно повоевал в свое время и знаю, – кипятился сапожник, выставляя на всеобщее обозрение свою наполовину деревянную левую ногу, – прекрасно знаю, сколькими талантами должен обладать настоящий полководец. И уж поверьте мне, эти таланты приобретаются отнюдь не в постели, даже если эта постель и…
– Тише, тише! – зашипели все на сапожника.
– А я слышал, – снова вступил в разговор незнакомый ремесленник, – что какой-то монах в Сарагосе предложил всем священникам собраться и пойти на Францию войной.
– Во-во-во! – в восторге завопил сапожник. – Воистину это было бы замечательно. Попов-то у нас раз в десять больше, чем солдат! Да и вся эта черная братия – сущие черти…
– Да тише ты, тише, черт! тьфу, проклятый! Совсем голову потерял, – все крестилась и крестилась старая Марианна.
Только тут Клаудита вдруг заметила, что один из парней смотрит на нее каким-то странным взглядом. Она уже не в первый раз ловила на себе такие непонятные взгляды мужчин, и взгляды эти изрядно ее пугали, даже несмотря на то, что мужчины обычно при этом сладко ей улыбались. Однако от этих улыбок все где-то там глубоко внутри у нее холодело и сжималось, а по спине пробегал легкий озноб. Поэтому, воспользовавшись тем, что все забыли о покупках, девочка быстро протолкалась к прилавку и, купив фунт кофе, помчалась обратно, испуганная не на шутку. Так вот чем кончились все эти ведущиеся уже пару лет глухие разговоры отца и Гедеты о зверствах, происходящих в соседней Франции! Клаудита, слышавшая их краем уха, всячески старалась не думать об этом, но живое воображение то и дело рисовало ей какие-то толпы, волосы в крови и осиротевших детей, бродящих по улицам. А самым ужасным, должно быть в силу своей непонятности и неизбежности, представлялась девочке таинственная тетка Гильотина, казавшаяся толстой страшной старухой с рынка, но с львиной головой на могучих плечах.
Все эти разговоры про лейтенанта, фельдмаршала и постель она совсем не поняла, зато новая весть о таинственной тетке сильно подействовала на ее детское воображение, и так, благодаря книгам, развитое не по годам. Неужели эта страшная старуха съела теперь самого короля Людовика?! Значит, уже никому и нигде нет от нее спасения! И Клаудита неслась к дому так, словно ужасная тетка уже гналась за ней под все нараставший звон колоколов.
В доме, однако, царило спокойствие и даже некое оживление, сразу же почувствованное восприимчивой девочкой.
– Папа, на улицах говорят, что французы…
– Тихо, Клаудита, девочка моя. Бог с ними, с французами, у меня для тебя есть известие гораздо более важное. – Клаудита совсем испугалась, ибо тон отца был непривычно торжествен и громок. Он поставил ее себе между колен и положил тяжелую руку на русую голову. – Небо услышало мои молитвы – скоро у меня будет сын, а у тебя – брат.
– Ах, недаром я три раза возила Марикилью в Солан-де-Кабрас! – вздохнула подоспевшая донья Гедета и прижала к груди закрасневшееся, как у девушки, лицо Марии.
– Но, папа, во-первых, откуда ты знаешь, что это будет мальчик, а во-вторых, как же мы прокормим его, если Гедета только и говорит, что скоро мы все и так положим зубы на полку?
– Замолчи, негодница! – вспыхнула дуэнья. – Вот что делают ваши книги, дон Рамирес! Девчонке и десяти еще нет, а разговаривает с вами, как и я не посмею!
Дон Рамирес закрыл лицо руками.
– К сожалению, Клаудита права, донья Гедета. На небесах не заботятся о том, как примут их дары на земле. Но, черт побери, я сделаю все, что в моих силах! – И крупная слеза выкатилась из-под смуглых пальцев, охвативших высокий лоб.
Ах, как девочке стало жаль этого сильного доброго человека! Она прижалась к нему всем телом, словно стараясь спасти, оградить от всех несчастий и забот, спрятать от этой страшной тетки Гильотины.
– Папа, папочка, милый, не расстраивайся, у нас все будет хорошо, вот родится брат, и я расскажу ему все-все о нашем роде, – пыталась она успокоить отца, невольно поглядывая на висевший над очагом древний герб де Гризальва, являвший собой две скрещенные шпаги в лазоревом поле с двумя золотыми звездами.
– Да, моя малышка, все будет хорошо, у тебя будет прекрасная светлая жизнь, и у твоего брата…
– И у тебя, и у тебя, папочка…
И они, обнявшись, закружились по комнате, а потом бросились целовать и обнимать Марию, которая тоже светилась тихим счастьем, глядя на радость мужа и дочери.
С того дня жизнь маленькой Клаудильи сильно изменилась.
Отец, словно безумный, дневал и ночевал на зимних пастбищах, пытаясь выжать все, что возможно из остатков отары, мать вообще перестала вставать, подолгу молилась и лишь порой, гладя Клаудилью по вьющимся волосам, грустно прижимала ее к вновь расцветшей груди. В результате Гедете пришлось заниматься и виноградником в Мурнете, и продажей сыров, присылаемых хозяином, и изготовлением одеял из овечьей шерсти. А вся работа по дому легла на узкие плечики Клаудильи.
Но все эти подметания полов, стирка, готовка, глаженье, чистка до блеска медной посуды и прочие хозяйственные работы, занимая руки девочки, оставляли широкий простор ее воображению, чувствам и мыслям. С чувствами дело обстояло проще: к матери, болезненной и всеми помыслами сосредоточенной только на супруге и Боге, Клаудиа давно привыкла относиться лишь с уважением и почти материнской заботой. Отца, которого девочка боготворила, последнее время почти не бывало дома, но тем сильнее выплескивались навстречу ему чувства девочки в редкие мгновения их свиданий. И только с одной старой доньей Гедетой были у девочки вполне ровные сердечные отношения, какие бывают в семье между детьми и родителями. Дуэнья ее бабушки и вправду была настоящим кладезем всевозможных знаний и нерастраченных чувств. В юности она не захотела выйти замуж за нелюбимого и состарилась в девичестве, зато голос ее до сих пор сохранил серебристую звонкость, напоминавшую благовест в пасхальную ночь. Она знала, какое и когда дать питье больному, как определить, кого в первый раз принесет овца, какая погода будет на Рождество, если в день Святого Иоанна пойти послушать воду на берегу Риу де Мезы, и многое другое, казавшееся маленькой Клаудите воистину волшебством. И девочка даже хотела стать не красавицей, как мать, а именно такой же строгой, доброй, всезнающей Гедетой. Таковы были чувства Клаудильи, еще ни разу никем не смущенные, если не считать все чаще бросаемых на нее странных взглядов мужчин да таинственной гильотины. И девочка порой окуналась в них, как в тихие нежные воды крошечного прудика в Мурнете, и находила в этом отдохновение и покой.