Страница 67 из 92
Аполлинарий Лаодикийский
Второй инициативой, на голову разбитой в 381 году, по иронии судьбы, стала попытка борьбы с арианством, предпринятая видным ливанским богословом Аполлинарием, впоследствии епископом Лаодикийским, большим поклонником Афанасия – настолько, что некоторые его труды впоследствии были приписаны великому александрийцу, что немало запутало верующих.[442]
Аполлинарий хотел подчеркнуть божественность Христа и, следовательно, истину омоусион, единосущия Христа и Отца, предположив, что тело и душа у Христа были человеческими, а вот вместо человеческого ума, «изменчивого и подвластного грязным мыслям», его плоть принял Божественный Логос. Опасность такого антиарианского энтузиазма была в том, что при этом терялось представление о реальной человечности Христа – яркая иллюстрация того, как трудно было соблюсти равновесие между двумя истинами, пламенно исповедуемыми христианством: что Иисус Христос был одновременно и Богом, и человеком.[443]
Сила и мощь имперского христианства
Таким образом, Константинопольский собор резко сузил границы допустимых в Церкви учений и создал единое имперское христианство, поддерживаемое военной силой. Таков был первый этап глубокого преображения, которое претерпел статус христиан в империи в 380-х годах. В 313 году в Милане Константин и Лициний своим эдиктом провозгласили общую веротерпимость. Это вполне укладывалось в традиционную римскую практику: серьезные изменения произошли только для христианства, которое из преследуемой религии превратилось в поощряемую. Теперь же кафолическое христианство получило статус монополии – не только против своих христианских соперников, но и против всех традиционных религий: жрецы древних богов лишились всех своих привилегий, и повсюду, даже в самых отдаленных уголках страны, приказано было закрыть языческие храмы. Этот процесс начался Константинопольским указом 380 года; однако затем в него вмешалась политика и значительно его ускорила. В 392 году варварский полководец римской армии по имени Арбогаст организовал заговор, в котором законный западный император Валентиниан II был убит и замещен скромным высокообразованным ученым с традиционалистскими симпатиями по имени Евгений.
Попытки Евгения восстановить равенство религий и достоинство традиционных исповеданий ни к чему не привели; в 394 году Феодосий вторгся на Запад и уничтожил режим узурпатора. Естественно, он заключил, что политику, проводившуюся на Востоке, имеет смысл проводить и во всей империи. После 393 года прекратились Олимпийские игры. Указы наследников Феодосия запрещали нехристианам служить в армии, находиться на государственной службе и при дворе.[444] За этим последовал безжалостный вандализм: несколько прекраснейших и знаменитейших святых мест античности, вместе с множеством святилищ местного масштаба, были преданы огню. Монахи – яростные агитаторы – возбуждали против язычников неистовые толпы, и результатом народных волнений порой становились погромы и зверства. Пожалуй, самый отвратительный пример такого рода – убийство в 415 году женщины-философа Ипатии, столь уважаемой в среде неоплатоников, что она, наперекор обычным мужским предрассудкам, занимала ведущие места в александрийских школах. Христианские толпы поверили слуху, что она возбуждала префекта Египта против епископа Кирилла Александрийского и не давала им примириться; ее вытащили из экипажа, публично унижали, мучили и в конце концов убили. Подстрекатели не понесли никакого наказания. Эта трагедия оставила на епископстве Кирилла несмываемое черное пятно – у немногих христианских историков хватало духу ее оправдывать.[445] Почти пятнадцать столетий спустя англиканский священнослужитель и писатель Чарльз Кингсли использовал историю Ипатии, чтобы унизить католиков, довольно прозрачно намекнув на их сходство с кровожадными александрийскими фанатиками.
Хотя в имперской Церкви арианство было практически истреблено, важно отметить, что там, куда не могла дотянуться имперская власть, за северной границей Рима – среди варварских племен готов и их родичей вандалов – оно процветало. Евсевий Никомидийский, которого, как видно, интересовали не только краткосрочные политические цели, организовал проповедь христианства среди готов; возглавил миссию обращенный в христианство гот по имени Ульфила. Он перевел на родной язык Библию (кроме книг Царств – он счел, что эти книги чересчур воинственны и могут подать его соплеменникам опасные идеи).[446] Однако эта стратегия не увенчалась успехом: готы остались пламенными сторонниками войны – Римской империи вскоре предстояло узнать это на собственном опыте; а богословские разногласия с имперской Церковью они восприняли как выражение национальных и культурных различий. Захватив и оккупировав бо́льшую часть Западной империи, готы еще долго оставались арианами и не принимали Никейского христианства (см. с. 352–353). Если бы история сложилась несколько иначе – арианство стало бы основой современного западного христианства.
Влияние имперской политики на церковные дела
Даже из этого краткого описания сложной истории арианства читателям несомненно ясно, до какой степени имперская политика влияла теперь на церковные дела; однако императоры столь глубоко входили в дела церкви не столько из-за собственных религиозных убеждений (хотя и они, конечно, играли значительную роль), сколько потому, что религиозные споры сделались важны для народных масс. Особый интерес к ним, естественно, проявляли клирики: в их душах праведное желание утвердить истину тесно переплеталось с сознанием, что неприкосновенность и привилегии, дарованные христианскому священству Константином, доступны лишь тем, кто сумеет убедить императора, что представляет истинное христианство. Политическая игра шла сразу в нескольких направлениях; императорам не оставалось ничего иного, как позволить церкви жить по собственным правилам – а в церкви, кажется, лишь немногие сознавали опасности, связанные с богословием, проникшим в толпу, и армией, идущей в бой во имя христианского Бога. В наше время кажется поразительным, что диспуты о столь сложных и специфических, на наш взгляд, предметах возбуждали страсти, сравнимые лишь с буйством фанатов после футбольного матча. Однако, помимо универсальной склонности людей делиться на партии и «воевать» порой из-за сущих пустяков, необходимо помнить: обычные христиане переживали встречу со своим Богом во время церковной литургии и паломничеств по святым местам. Они переживали встречу с Божеством в определенных обстоятельствах, получали определенные разъяснения о том, что такое Божество, – и изменения в литургии или новые объяснения, отменяющие старые, для них означали, что и их прежний религиозный опыт был ложным или ошибочным. А это, разумеется, серьезная причина ярости и страха.
Миафизиты и Несторий
Сложное переплетение политики, богословия и народных страстей еще отчетливее проявилось в новых спорах, вошедших в историю под именем миафизитских или монофизитских. В них богословское внимание участников сместилось в сторону от отношений Отца и Сына, как в арианстве, или отношения Духа к Троице в целом, как у пневматомахов. Теперь спор шел о том, каким образом во Христе соединяются божественная и человеческая природы, – вопрос, который, к своему несчастью, первым поднял пламенный антиарианин Аполлинарий. За этим богословским спором стояло несколько скрытых мотивов, в которых богословие было тесно сплетено с политикой. После разрушения Иерусалима престолами первенствующих епископов, митрополитов или патриархов, имеющих юрисдикцию над другими епископами, стали в Восточном Средиземноморье два крупных города – Антиохия Сирийская и Александрия. Теперь к ним добавилась новая сила – епископ Константинопольский, первенство которого епископы более древних церквей признавать не желали – особенно после того, как Константинополь присвоил себе гордое звание «нового Рима», и на соборе 381 года, к всеобщему недовольству, этот титул был принят официально. За последующие семьдесят лет три раза три александрийских епископа вносили свой вклад в падение трех епископов Константинополя.[447] Поскольку Иерусалимское епископство чрезвычайно выиграло при Константине и его матери, сделавшись мировым центром паломничества (см. с. 217–218), епископы иерусалимские теперь также стремились занять в церкви положение, соответствующее их званию хранителей величайших христианских святынь. Все четыре города боролись за власть – и одновременно выясняли, как же следует понимать соотношение во Христе божественной и человеческой природы. Кроме того, был еще епископ Римский, все более уверяющийся в своем особом значении преемника Петра (см. с. 315–319), однако постепенно отодвигаемый на обочину греческих богословских дебатов, разворачивающихся в Восточном Средиземноморье.
442
О путанице в этом вопросе у Кирилла Александрийского см. ниже, прим. 84.
443
Stevenson (ed., 1989), 87–93, esp. 88.
444
Там же, с. 150–154.
445
Там же, с. 284; см. также Frend, 744.
446
Stevenson (ed., 1989), 77.
447
A.Hastings, “150–550”, in Hastings (ed.), 25–65, at 39.