Страница 2 из 12
Обращение к текстам других авторов – это одновременно обращение к свидетельствам культуры и к процессам развития общества в те или иные исторические моменты. Я думаю и говорю о культуре, но и я есть продукт культуры, продукт чужой философской мысли, того информационного поля, в котором я ращу мысль свою. При этом, как любой автор, я – человек своего времени. Любой философ по большому счету может писать только от себя самого, в любом случае будучи свидетелем определенного этапа развития культуры. И не только в произведениях, которые напрямую описывают его биографию, но и, в первую очередь, в основной своей концепции. Катастрофа лагерей уничтожения отражается не только в мемуарах Виктора Франкла – вся его философия, все его находки как психолога-практика, концепты, как психологические, так и принадлежащие психоанализу, не могли бы возникнуть без определенного опыта. Эммануэль Левинас, оказавшийся не в лагерях уничтожения, а в лагерях для военнопленных, тем не менее, испытал огромное влияние и собственного опыта, и шока нового знания. И речь не только о личном опыте и индивидуальном знании, речь об опыте, вплавленном в культуру, изменившем его. Дело не в том, что Франкла не поняли бы в начале 20 века (хотя, конечно, не поняли бы) – такой мыслитель как Виктор Франкл не мог появиться в начале ХХ века. Понятно, что ни Мишель Фуко, ни Жан Бодрияр не могли бы появиться до сексуальной революции, а Зигмунд Фрейд, чьи идеи эту революцию во многом продуцировали, даже если бы и появился, не стал бы столь популярен, и не оказал бы соответствующего влияния на культуру до вхождения в поле всеобщего знания определенных естественнонаучных концепций о человеке. Эту цепочку, естественно, можно продолжать бесконечно. В этом смысле я ничем не отличаюсь от других. Я продукт своей эпохи. Времени определенных изменений и определенного предданного знания. Дело не в том, что в агонизирующем Советском Союзе был пустые полки магазинов – в те времена все же не приходилось голодать, – а в том, что это переживалось в культуре, в которой подразумевалась возможность тотального голода. Дело не во вспышках национальных конфликтов, а в том, что все они проходили на фоне возможности геноцида как таковой. Только в контексте своего времени я могу переосмысливать другие тексты и, отталкиваясь от них, строить свой собственный. Чужая мысль в данном контексте становится отправной точкой для развития собственной, а философские труды других авторов – питательной средой.
Так же эта книга крайне важна для меня как реабилитация собственной мысли в её самостоятельном изначальном виде. Возможность писать без рамок необходимости позитивной саморепрезентации в определенном узком контексте. В первую очередь вне рамок конкретного подхода, конкретной дисциплины – как ни крути, я продукт не только культурного поля, но и отдельных профессиональных «огородиков» на нем, причем часто разноплановых, считающихся малосовместимыми, как например, клиническая психология и философия культуры. Эта работа является результатом моей работы в научно-сследовательской группе «Междисциплинарные исследования в медицинской психологии» и открывает для меня возможность дальнейшего ведения содержательного диалога в различных областях, связанных с изучением личности и культуры.
Хотелось бы выразить глубокую благодарность всем, без кого эта книга не могла бы появиться на свет. В первую очередь Лене Ознобкиной, сподвигшей меня на путь философской рефлексии путей современной культурный человека в ней; без ее одобрения и поддержки я бы никогда не решилась на написания этого труда, очень жаль, что она так и не увидела текст в его конечном варианте. Алексею Юрьевичу Шеманову – за огромное терпение и героическую борьбу с энтропией моих текстов, осложненную несогласием со многими изложенными в них постулатами. Также я очень благодарна Татьяне Сергеевне Новиковой и Анне Владимировне Костиной – за поддержку, разумеется, но, в первую очередь, за личный пример, помогший мне не бросить работу на полдороге. Спасибо моим прекрасным редакторам Анне Зуфман-Волковой и Дометию Завольскому, за потрясающуюю корректность и бережное отношение к моему произведению.
Отдельно хочу выразить глубокую признательность людям, которых имею честь называть своими друзьями, в диалогах с которыми эксплицировались и оттачивались идеи, нашедшие отражение в этой книге: Василию Сергеевичу Дубинину, Яну Михайловичу Бухарову, Леонарду Николаевичу Охочинскому, Илье Александровичу Кирилловскому.
И естественно, я бесконечно благодарна своей семье, без которой не было бы ни меня такой, какая я есть, ни, разумеется, этой книги.
Семиотические аспекты категории эскапизма
Эскапизм – явление, интенсивно исследуемое последнее время, но не имеющее четкого, устоявшегося толкования и классификации[3]. Чаще всего этим понятием обозначают мировоззрение или стиль жизни, подменяющий реальные отношения с миром на воображаемые. Также считается, что этот стиль жизни может формироваться на основе религиозных верований или представлений субкультуры, в том числе – под влиянием литературного вымысла. В этом смысле, может быть выделен религиозный эскапизм, который обнаруживается, к примеру, в стремлении уйти в монастырь или аскетическую практику, сопровождающемся разрывом отношений с прежним окружением, и эскапизм субкультурный – основанный на переходе в узкую группу единомышленников в попытке реконструкции иллюзорного мира при игнорировании реального социума.
Первым об эскапизме в экзистенциальных координатах заговорил Дж. Р. Р. Толкиен в эссе «О волшебных историях»[4]. Он трактовал эскапизм как осознанный побег от «уродств современности» в иллюзорный мир литературной фантазии. Именно с тем, что Толкиену принадлежит первенство в подробном описании, часто эскапизм ошибочно связывают с движением толкиенистов, хотя Толкиен писал о читателях «волшебных историй» (не только своего авторства). Этот класс читателей далеко не ограничивается толкиенистами, которых во времена Толкиена, собственно, и не было. Причем далего не все «толкиенисты» относятся к тем, кого имел в виду Толкиен, говоря об эскапизме. Толкиенисты – это субкультура, и идентифицировать ее как эскапистскую можно не в большей степени, чем любую иную субкультуру.
Так как эскапизм – термин, относительно новый для философского дискурса, представляется небезынтересным хотя бы поверхностный анализ лингвистического аспекта, ключевых номинаций, связанных с концептом изгойства/эскапизма. Без этого не избежать путаницы «бытового», «расхожего» и терминологического словоупотребления. Как в русском слове изгой, так и, например, в английском exit или французском exile (несомненно произошедших от латинского exitus), в самом слове эскапизм (ср. французское escaper ‘избегать’) и даже в слове эскапада (заимствованном в русский язык посредством французского escapade и итальянского scappata), в немецком Ausschreitung ‘эксцесс, выходка’, Ausbruck ‘побег, бегство’ прослеживается один общий элемент – приставка со значением удаления, движения вовне (русское из-, немецкое aus- и рефлексы латинского ex-[5] в новых языках). Представляется, что разрыв социальных связей как движение за пределы области, имеющей некие границы, является универсальной метафорой как минимум в европейском культурном ареале. Это косвенным образом увязывается с рассмотренными нами околоэскапическими явлениями как некими степенями эскапизма, поскольку движение из центра вовне легко представить себе как линейный градуальный процесс. (Не нарушает эту логику и менее распространенное написание термина принятое в отечественной философии – эскейпизм, от английского слова escepe ‘выход’).
Среди лексем, связанных с понятием «эскапизм», можно выделить производные от непереходных глаголов, подчеркивающие субъектную ориентацию действия, его добровольность и, возможно, осознанность. Сюда относятся такие интернационализмы, как эскапизм, эскапада, эмиграция; русские выходка, выход, отшельник. Другую группу образуют производные переходных глаголов, подразумевающие возможность внешней каузации, такие, как русское изгой (от изгонять), или французское proscrit ‘изгой’ (из латинского ‘proscriptio‘ – приговор об изгнании, позволяющий любому убить изгнанника в случае его незаконного возвращения). Крайнюю степень эскапизма, которую мы выше обозначили как «отторжение», наиболее ярко иллюстрирует разговорное французское слово avorton ‘отщепенец’, которое может употребляться также в своем изначальном прямом значении ‘выкидыш’ (ср. испанское abortyn ‘выкидыш у животных’; русское аборт, абортировать). С одной стороны, этимология слова подразумевает отторжение индивида средой, приводящее к его гибели (тогда он выступает как объект), с другой стороны, очевидна связь между суицидом и абортом, когда индивид в условном, метафорическом смысле «исправляет ошибку родителей» (таким образом, становясь в едином лице и объектом и субъектом этого действия).
3
В качестве очень не удачной с нашей точки зрения попытки такой классификации можно упомянуть, например, классификацию Р.Е. Мантова разделяющего эскапизм на физический, психофизический и эстетический.
4
Толкиен Дж. Р.Р. Лист работы Мелкина и другие волшебные сказки М.,1991.
5
Именно с этой приставкой связана очень глубокая и красивая версия появления термина эскапизм, подаренная мне во время написания этой книги Яном Михайловичем Бухаровым: Внутренняя (по Потебня А.А. Мысль и язык. – Харьков: «Мирный труд», 1913, т. е., этимологическая) форма слова эскапизм возводится к французкому глаголу échapper, образованному из латинской приставки ex (из, вне) и корня cappa (плащ, покрывало) – иными словами, исходное значение этого слова может быть описано примерно как «сбросить одежды», «обнажиться», «раскутаться» (ср. Труфанова Е.О. Эскапизм и эскапистское сознание: к определению понятий // Философия и культура № 3, 2012 С. 96–107). Это с определённой неизбежностью вызывает ассоциации с известным евангельским эпизодом, сопровождавшим арест Иисуса в Гефсиманском саду: «Один юноша, завернувшись по нагому телу в покрывало, следовал за Ним; и воины схватили его. Но он, оставив покрывало, нагой убежал от них» (Мк. 14:51-52). Возможно, именно этот эпизод и послужил когда-то основой для переносного значения убегать/избегать, ставшего со временем главным значением глагола échapper.