Страница 1 из 10

Уникальная картина мира индивида и ее отображение на тексты: на примере текстов людей, совершивших ряд суицидальных попыток

Новикова-Грунд Марина

Марина Новикова-Грунд

Введение

Понятие «картина мира» широко используется в современной научной парадигме. В астрономии птолемееву картину мира драматически сменила галилеевская, в физике принято говорить о классической, «доэнштейновской» картине мира и ее новейших изменениях, в литературоведении общеупотребительно обращение к картине мира того или иного автора художественного произведения или к картине мира героя. Языковая картина мира после знаменитых работ Сэпира-Уорфа [100, 143] стала предметом пристального внимания нескольких поколений лингвистов, в философии благодаря творчеству Хайдеггера укоренилось представление об экзистенциальной картине мира, которое в целом было унаследовано экзистенциальным направлением в психологии. При этом обычно само словосочетание «картина мира» практически не определяется как термин в строгом смысле этого слова, им оперируют как чем-то совершенно очевидным и понятным per se. Исключением можно, по-видимому, считать хайдеггерианскую традицию, в которой последовательно обсуждаются составляющие картины мира – пространство, время и пр., а также ее смысловой центр; человек, чьей картиной мира эта картина мира и является, так что, следуя за логикой Хайдеггера [121, 452], картина мира непременно есть чья-либо картина мира. Таким образом, субъективность является имманентным свойством означаемого и семантической составляющей означающего «Картина мира».

Картина мира в целом и ее составляющие явились предметом внимания различных психотерапевтических направлений – гештальт-терапии, гуманистического и экзистенциального подходов и целого ряда других. Однако семантическая неопределенность и многозначность интерпретаций этих объектов была такова, что вынуждала отказаться не только от их непосредственного эмпирического и экспериментального исследования вследствие неприложимости к ним обычных статистических методов, но в ряде случаев даже от перевода с одного европейского языка на другой (ср. проблему Angst) и от сопоставления сходных конструктов, используемых в рамках различных направлений (ср. «контакт» в гештальте и «близость» в экзистенциальной психологии). «Вавилонской башней», с создания которой началось расхождение языков описания, укоренившихся в ныне существующих направлениях, стал, на наш взгляд, ряд философских работ экзистенциального направления (Кьеркегор, Гуссерль, и особенно Хайдеггер, Гадамер, а также Ясперс, Сартр и др.) [63, 39, 139, 99], которые принципиально изменили парадигму в гуманитарной сфере ХХ в., но при этом были написаны усложненно и многозначно, так что множественность интерпретаций прямо вытекала как из глубины понимания человеческой души, так и из способа изложения этого понимания [79, 144].

С возникновением «экзистенциальной системы координат», которая не отменяла картезианскую, а лишь охватывала другое поле потенциальных задач, и следует связать окончательное разграничение между теоретико-научными и психотерапевтическими интенциями исследований в психологии. Теоретические исследования естественно определились как принадлежащие к объективной, декартовой системе координат, где картина мира состояла из «наблюдаемых объектов» и обосновавшегося отдельно от них «наблюдателя», в то время как самые разнообразные психотерапевтические направления оказались так или иначе включенными в субъективные, недекартовы координаты, где каждый из множества «наблюдателей» наблюдал собственные объекты, от которых не был отделен, так что акт наблюдения оказывал на них воздействие и изменял их. Этот факт требовал обращения к такому конструкту, как субъективная картина мира (а вернее, субъективные картины миров различных людей), что оказалось исключительно плодотворно в отношении понимания проблем отдельного, уникального, конкретного человека, позволяя взглянуть на реальность его глазами. Но эта новая субъективность имела и обратную сторону: оставаясь субъективностью и сохраняя подвижность и «текучесть», она ускользала от описания стандартным математическим метаязыком – требуя либо отказа от математической объективации, либо создания нового математического метаязыка.

Как известно, в отличие от лингвистики, поэтики, этнографии, где выходом из создавшегося положения оказался новый математический метаязык и неколичественные методы, в психотерапевтических подходах – вероятно, благодаря их бОльшей практической ориентированности, был выбран путь принципиального отказа от математизации.

Самые фундаментальные и традиционные представления (свобода, идентичность, одиночество, тревога, близость и др.), которые составляют основу экзистенциального подхода в психологии, восходят к «допозитивистскому» прошлому этой науки, когда еще не было проложено границ между ней и философией, и которые мотивируют ее поиски до сих пор. Именно они, с их богатством смыслов и многоаспектностью, ответственны за непреходящее ощущение кризиса в психологии, поскольку не поддаются прямым эмпирическим наблюдениям и представимы только в виде «интерпретаций».

Проблема строгости интерпретации – это одна из самых старых методологических проблем, осознанных задолго до возникновения науки в ее современном, позитивистском понимании. Она была подробно обсуждена в античных источниках и получила свое развитие в философских и теологических трудах, посвященных толкованию сакральных текстов (Рикер). С развитием современного знания научные области оказались разделены на «точную» (и тяготеющую к ней «естественную») и «гуманитарную» сферы не только в связи с различием изучаемых объектов, но и из-за относительной доступности математических способов описания объектов «внешнего» мира и неприменимости этих способов к объектам, принадлежащим «внутреннему» миру духовной деятельности человека. Своеобразная зависть, которую испытывали представители гуманитарных областей к возможностям «точных» наук (Толстой), особенно ярко проявилась на рубеже XIX–XX вв., послужив стимулом для формирования таких разноплановых явлений XX-го в., как формализм и структурализм в литературоведении (Тынянов, Шкловский, Эйхенбаум, Лотман, Якобсон, Тарановский, Жене, Кристева, Тодоров, Эко), структурные и дескриптивистские подходы в лингвистике (Трубецкой, Есперсен, Апресян, Мельчук, Блумфельд), экспериментальные направления в социологии и психологии (Дюркгейм, Гоффман, Ньюман, Найсер).

В процессе поиска адекватных способов ограничить степень произвольности в истолковании эмпирических наблюдений возникли две ведущих системы математических методов. Одна из них состояла в статистической верификации эмпирических данных, что породило требования в первую очередь к объему этих данных. Следствием корректной статистической обработки большого массива данных становились достаточно уверенные выводы относительно частотности изучаемого явления и вероятности его содержательных связей с рядом других явлений. Однако использование полученных таким образом новых знаний для решения проблем, связанных с единичным случаем, (в психологии – с данным, конкретным человеком в данном, конкретном состоянии) порождало логические ошибки того же ранга, что и распространение знания об проблеме одного, конкретного человека на большие группы людей. Другая система математических методов, получившая развитие в середине 60 гг. ХХ в., была сфокусирована на «единичных» явлениях и основывалась на строгих экспликациях, то есть на создании моделей корректного перехода от интуитивно понимаемых объектов и операций к точно определяемым математическим объектам и операциям, относительно которых можно было проводить логически строгие рассуждения. Логические ограничения, свойственные второй системе математических методов, были «симметричными» ограничениям первой системы: выводы, верные для данной конкретной экспликации некоторого понятия, некорректно было переносить на общий случай, поскольку одно и то же общее понятие допускает разные уточнения с разными свойствами. Ю. Шредер в этой связи говорил о «принципе соразмерности строгости вывода с точностью самого утверждения».