Страница 10 из 89
Он, как сказано у драматурга Фриниха о Клеоне Афинском, «негодяй, но наш негодяй».
Мы задаём пленным вопросы, касающиеся завтрашней диспозиции «священного отряда». Оба клянутся, что отряд будет стоять на правом фланге, напротив реки. Я им не верю.
— Каково твоё ремесло? — сурово спрашиваю я старшего.
Он говорит, что является наставником в области геометрии и математики.
— Тогда скажи, как в правильном треугольнике соотносятся квадрат гипотенузы и сумма квадратов двух других сторон.
На пленного нападает приступ кашля, и Клит, уткнув в него остриё меча, спрашивает:
— Ты, часом, не актёр, а, приятель?
И то сказать, кудри у пленных напомажены и завиты, что наводит на мысль о театре.
— А ну, сукины дети, прочтите нам что-нибудь из «Медеи».
Я думаю о том, что разместить «священный отряд» на правом фланге фиванцы могут разве что в припадке безумия. В этом случае мой левый фланг наверняка их сметёт. Впрочем, не смогут ли они быстро сдвинуться с этой позиции к центру, соединившись с соседними подразделениями так, как если бы захлопнулись ворота? Нет, попытаться, возможно, и попытаются, но, если я поддержу пешую атаку конницей и обойду их с тыла, ничего у них не получится. Я обсуждаю такую возможность с Антипатром, которого отец приставил ко мне в качестве наставника и советника.
— Александр, отряд встанет или на левом крыле, или в центре, — заявляет он. — На такую глупость, чтобы оставить его у реки, не способны даже фиванцы.
Размышления и споры продолжаются до полуночи, после чего мы с Гефестионом начинаем собирать и строить людей.
Херонея славится своими ароматными травами, которые вовсю используются торговцами благовониями. С наступлением темноты плывущие над долиной ароматы становятся ещё сильнее.
— Ты чувствуешь это, Александр?
Он имеет в виду ощущение чего-то эпохального.
— Да. Как вкус железа на языке.
Мы оба думаем, что эта благоухающая долина к завтрашнему полудню пропахнет кровью и смертью. Потом я осознаю, что мой друг плачет.
— Что случилось, Гефестион?
Чтобы сформулировать ответ, ему требуется некоторое время.
— Знаешь, меня как громом поразило нежданное понимание того, что этот столь совершенный во многих отношениях момент уже никогда не повторится. С завтрашним днём изменится всё, и главным образом многие из нас.
Я спрашиваю, почему это заставило его плакать.
— Мы станем старше, — отвечает он, — и сделаемся более жестокими. Сейчас мы находимся в преддверии, накануне великих событий, а тогда окажемся внутри. Это совсем иное качество.
Он отстраняется, и я, присмотревшись, вижу, что его бьёт дрожь.
— Дело в том, — поясняет мой друг, — что то широкое поле разнообразных жизненных возможностей, которое лежит перед нами сейчас, к исходу завтрашнего дня невероятно сузится. Свободу выбора заменит свершившийся факт и суровая необходимость. Завтра мы перестанем быть юношами, Александр, но станем мужчинами.
Позволю себе процитировать слова Солона: «Тому, кто проснулся, пора прекратить видеть сны».
— Не бери в голову, Гефестион. Завтрашний день принесёт именно то, ради чего мы были рождены. Возможно, на небесах дело обстоит по-другому, но в нашем мире любое приобретение неизбежно связано с потерей.
— Ты прав, — с угрюмой серьёзностью соглашается Гефестион. — Значит ли это, что я потеряю твою любовь?
Так вот что тревожит его нежное сердце! Теперь в дрожь бросает меня.
— Ты никогда не потеряешь этого, мой друг. Ни здесь, ни на небесах.
За два часа до рассвета прибывает курьер. Все командиры и начальники собираются, чтобы получить последние приказы. В шатре Филиппа царит полная сумятица: помимо высших военачальников и командиров крупнейших соединений пехоты и конницы Македонии туда понабились командиры союзных нам фессалийцев, иллирийцев и фракийцев. Среди них немало вождей полудиких племён, славящихся своим хвастовством и буйством, но в этот час все они напряжены и встревожены. Что ни говори, а войне всегда сопутствует страх, и сейчас даже эти дикие вепри Севера ощущают доносящуюся из темноты поступь Смерти.
Сам Филипп при этом, как всегда, опаздывает. Его походный шатёр латан-перелатан и, совершенно определённо, взят из обозного старья. Куда подевался настоящий царский шатёр, ведомо лишь небесам. Ночью похолодало, поднялся порывистый ветер, и полощущиеся на нём, что твои паруса, стенки палатки то и дело производят резкие, громкие хлопки. Снаружи артачатся привязанные у кольев низкорослые лошадки курьеров, а внутри чадят на ветру факелы.
Все полководцы понимают, что завтра им предстоит главная битва в их жизни, битва против фиванцев, низвергших могущество Спарты и не знавших поражений в течение тридцати лет. Их поддерживают лучшие военачальники половины Эллады — Афин, Коринфа, Ахайи, Мегары, Эвбеи, Коркиры, Акарнании и Левкадии, — а также пять тысяч наёмников, собранных отовсюду, включая даже Италию.
И все, кроме наёмников, явились защитить свои очаги и святилища. Сегодняшний день должен изменить мир. Это столкновение решит судьбу не только Эллады, но Персии и всего Востока, ибо, восторжествовав здесь, Филипп не остановится на достигнутом, но направится из Европы в Азию, дабы ниспровергнуть устоявшийся мировой порядок.
Люди и даже животные напряжены до предела: нервы у всех натянуты, как тетива. Многоопытные начальники отрядов, за плечами которых с полсотни походов, с трудом справляются с тревогой, и лишь самые молодые командиры болтают и разминаются на холодке, как застоявшиеся жеребята. Со стороны проёма, выходящего в сторону пикетов, доносятся шаги.
В шатёр пружинистым шагом входит мой отец, и всех нас охватывает такое чувство, будто явился могучий лев. Каждый волосок на моём теле встаёт дыбом, но в то же время на смену трепетному воодушевлению приходит неколебимая уверенность. Командиры вздыхают с нескрываемым облегчением: он здесь, с нами, а значит, мы не можем потерпеть поражение.
Я не свожу с отца глаз. Удивляюсь тому, как мало он делает, чтобы воодушевлять и окрылять людей. Он не возвышает голоса да и вообще не выказывает никакого намерения привлечь к себе внимание. Все военачальники, даже величайшие из великих, смотрят на него неотрывно, в то время как он рассеянно грызёт кость с вяленым мясом — такие в армии прозвали «собачьими ляжками». Помощник вручает ему свиток, и он, чтобы принять его, берёт «собачью ляжку» в зубы и вытирает одну руку о плащ, а другую о бороду. Парменион и Сократ Рыжебородый, командир «друзей», расступаются в стороны от царского походного кресла, свитский мальчик выдвигает его вперёд, и отец, вместо того чтобы занять место во главе стола и руководить военным советом, плюхается на это сиденье, как куль с овсом. После чего дожёвывает своё мясо. Создаётся впечатление, будто «собачья ляжка» волнует его куда больше, чем предстоящее сражение.
Эффект подобного поведения невозможно переоценить.
Кончив жевать, Филипп поднимает глаза на Пармениона и, указывая на карты и листы с диспозициями, произносит: «Друг мой...» Фразы царь не заканчивает, но её можно понять следующим образом: «Друг мой, извини за опоздание. Продолжай».
Парменион продолжает.
И вот ещё что непременно стоит отметить. Хотя командиры, само собой, внимательно слушают все указания и наставления полководца, сами его слова, по существу, не имеют значения. Все начальники отрядов проинструктированы заранее, каждый знает своё место и свою задачу. Всё, что важно в данный момент, так это уверенность в голосе Пармениона — и молчаливое присутствие царя Филиппа.
Моё имя и моя задача упоминаются среди прочих с нарочитым бесстрастием.
— Александру с его конницей предстоит уничтожить тяжёлую пехоту фиванцев на левом фланге, — объявляет Парменион.
После того как диспозиция и приказы доведены до каждого, отец не обращается ни к богам, ни к предкам. Он просто встаёт, бросает кость на пол и, глядя на окружающих с видом оживлённого предвкушения, говорит: