Календарь Морзе

Женщина какое-то время растерянно смотрела ему в спину, а потом внезапно бросилась вслед, причитая:

— Сеня, Сеня, как же так? Зачем ты так, Сеня? Ты же без меня пропадешь…

Они скрылись за углом, а я пошел обратно в студию.

— …День брошенных женщин! Праздник со слезами на глазах. День освобожденного мужского начала и женской «обойдусь без этого козла» независимости. Этот день напоминает женщинам о том, что мужское терпение не безгранично, а мужчинам — что любого козла можно заменить парой-тройкой котов…

Увидев в парке знакомую фигуру, подошел — на скамейке рыдала Оленька. Вот кого совершенно не мог представить не то что плачущей — даже просто расстроенной. Она казалась мне тугой и упругой, как мячик, от которого отскакивают любые неприятные мысли. (Впрочем, все остальные мысли тоже). Тем не менее девушка рыдала — некрасиво и взахлеб, обливаясь слезами пополам с макияжем.

— Что случилось, Оленька?

— Он меня… Он меня броси-и-ил!

— Павлик? — удивился я. — Мне казалось, у вас все идеально…

— Он сказал, что никогда меня не люби-и-ил… Что это была оши-и-ибка… А сам ушел к этой белобрысой шала-а-аве! Она краси-и-ивая! — завывала Оленька, размазывая по лицу тени для век.

— Оленька, ты тоже красивая, — сказал я не очень искренне. Уж точно не с серо-сизыми разводами по физиономии. — Найдешь себе другого, получше. Главное, успокойся, не плачь, все у тебя будет хорошо.

Я присел рядом и обнял девушку за плечи, она уткнулась мне подмышку и залилась слезами пуще прежнего. «Пропала рубашка», — подумал я.

— Я для него все, — пожаловалась она сквозь слезы, — что угодно. Хочешь — кофе в постель, хочешь — оладушки. Хочешь — минет, хочешь — в…

— Не надо подробностей!

— За что он так со мной? За что?

— Наплюй и забудь. Ты девушка симпатичная, добрая, он просто счастья своего не понял.

— Правда?

— Конечно. Да за тобой еще табунами женихи бегать будут, а он пожалеет, что такое чудо упустил, — беззастенчиво соврал я.

— Я правда симпатичная? — сказала Оленька странным тоном.

Она как-то ловко повернулась и прижалась ко мне пышной грудью.

— Я тебе нравлюсь? — дружеское объятие стало каким-то очень уж интимным.

— Э… — осторожно отстранился я. — Ты милая. Но мое сердце занято.

— У тебя в сердце насрано! — сказала она вдруг резко и зло, оттолкнув меня обеими руками. — Ну и проваливай, идиот доверчивый.

Она вскочила с лавочки и быстро пошла по аллее парка, раздраженно печатая шаг.

Забавненько.

Безвыигрышность сложившейся ситуации на какое-то время меня парализовала. Пока Анюта пребывает в своем странном нигде, она в безопасности, но я остаюсь без нее. Если я каким-то образом вытаскиваю ее оттуда — ее могут убить, и я останусь опять же без нее. Не зная, как выбрать между двумя плохими вариантами, я не делал ничего, кроме периодического тупого созерцания закрытой двери с картонкой «Аренда» и набирания не отвечающих номеров на телефоне. Жизнь в городе становилась все страннее, но мне уже казалось, что замечаю это один я. По улице Франца Кафки, например, теперь ходила конка — небольшой деревянный вагончик с открытыми площадками, влекомый двумя флегматичными серыми лошадками. Им преспокойно пользовались, ничуть не смущаясь, что рельсы там демонтировали еще в девяностых, когда трамвайное депо продали под застройку. На козлах сидел такой странный тип, что лично я бы предпочел прогуляться пешком, но горожанам было пофиг.

Молодежь устраивала автомобильные гонки «от знака до знака», стартуя от перечеркнутой таблички «г. Стрежев» по пустому шоссе на север, и финишируя на южной границе города. Гремела музыка, сотрясая кузова сабвуферами, девушки в коротких юбках махали клетчатыми флагами, машины, ревя выпотрошенными банками глушителей, жгли резину на старте и уносились вдаль… Кажется, им было просто весело — благо, находчивые фермеры наладили производство местного пива, которое было даже довольно приличного качества. У молодежи были алкоголь, музыка и секс, и ничего кроме этого их не волновало, тем более что даже предохраняться теперь было не нужно. Как рассказал мне доктор Шалый, с момента попадания во временную петлю в городе не зафиксировано не единой беременности — видимо, женские биологические часы перестали работать вместе с остальными часами.

Я немедленно заинтересовался, что случилось с теми, кто уже был на сносях. Оказалось, что некоторые из них так и ходят с пузом, причем никаких признаков увеличения срока не наблюдается, некоторые внезапно перестали быть таковыми и не помнят, что были беременны, а несколько женщин растят разновозрастных детей, хотя никаких родов вроде бы не было. С детьми вообще все сложно — младенцы не растут, а некоторые подростки в одночасье стали взрослыми — по крайней мере с виду. Зато, кажется, никто и не стареет. Впрочем, понять, так ли это, при отсутствии протяженности во времени, сложно.

Пару раз мне звонили какие-то странные люди и зловещими голосами требовали, чтобы я «немедля тащил сюда свою шалаву, а то хуже будет». Я кратко посылал их нахуй и вешал трубку. На улице за мной периодически таскались какие-то мутные личности, но было ли это слежкой, паранойей или просто каким-то очередным вывертом творившегося вокруг абсурда, я понять не мог. Искал на рынке цыганку со спиралями — но она больше не появлялась, а без них ночевка на берегу закончилась только покусанной комарами мордой — ни пророческих снов, ни рыбака. Хреновый из меня медиум.

Иногда я даже жалел, что иммунен к здешнему безумию — обзавелся бы на все согласной тульпой Анюты, мы бы поженились, нафантазировали бы себе красивых синеглазых детей — мальчика и девочку… Девочка чтобы непременно была белокурая, как Аня, а мальчик — все равно, для мальчиков это не главное. Так и жили бы счастливым семейством, потому что это именно то, чего мне больше всего хочется. Хотя, если верить Марте, люди никогда не знают, чего им на самом деле надо.

Марта ко мне больше не приставала, делая вид, что никакого разговора между нами не было. Мартын вел себя с ней совершенно по-свински — выходил играть пьяным, лажал, доиграв — бросал сестру и исчезал «в нумерах». Марта не жаловалась, сидела за нашим столиком, крутя в тонких красивых пальцах бокал с минералкой и слушая наши со Славиком разговоры.

— Благотворительность, — рассуждал Славик, — это когда человек, присвоивший результаты труда тысяч людей, жертвует одну стомиллиардную часть наворованного на каких-нибудь африканских лемуров, полярных котиков или африканских детишек. Потому что лемуры, детишки и котики милые, и его фото с ними украсит обложку таблоида. За это он получит налоговую скидку, которая позволит ему присвоить еще больше денег, а фото он использует в своей предвыборной компании, чтобы стать депутатом/сенатором/конгрессменом, и уж тогда спиздит столько бабла, что мир содрогнется!

— Это все-таки помощь бедным… — вежливо отметила Марта.

— «Помощь бедным» — это чудовищное лицемерие, — отмахнулся Славик. — Деление общества на богатых и бедных создано как раз теми, кто больше всех кричит про эту помощь. Разделение общества на слои, в которых нижний ест из помойки и спит на улице, а верхний распоряжается суммами размером с бюджет государства, является основной движущей силой социума. Его главным мотивирующим вектором, обеспечивающим кнут и пряник для каждого гражданина. Когда человек видит в телевизоре миллионеров на яхтах, а на улице видит нищих, то ему хочется так, как в телевизоре, а не так, как на улице. Поэтому помощь бедным — это тщательно дозированное поддержание status quo: «Следите, чтобы они были живы. Следите, чтобы они оставались бедными».

— Вы избыточно циничны, Слава, — покачала головой Марта.

— Он просто мало выпил, — пояснил я. — Примерно через сто пятьдесят граммов станет вполне сентиментален.