Манаус

После стремительно несущихся вод в русле Амазонки, течение на Рио Негро, куда они свернули не так давно, было спокойным и плавным. Впереди сквозь листву замелькали огни города, далеко еще, но рулевой еле заметным движением весла направил лодку к противоположному берегу и одновременно приказал гребцам, чтобы налегли на весла.

Человек, сидящий рядом с Аркимедесом и скованный вместе с ним одной цепью, за предыдущие две недели, пока их везли сюда, не проронил и с полдюжины слов, а тут вдруг заговорил:

– Манаус. Знаешь это место?

Аркимедес отрицательно покачал головой.

– Нет. Я с Севера, из Алагоас.

В темноте он не смог разглядеть выражение лица сидящего рядом с ним человека, когда тот произнес:

– На каучуковых плантациях много северян. Они простаки, их легко обмануть. Посмотри повнимательней на эти огоньки, больше ты их никогда не увидишь. Оттуда, куда мы едем, никто не возвращается.

– Ты оттуда?

– Вроде как. Родился под каучуковым деревом. Иногда мне кажется, что кормили меня не материнским молоком, а каучуком. Я знаю все, что только можно знать про эти поганые места и мне совершенно очевидно, что мы уже никогда оттуда не выберемся.

– Но я должен не так много, – возразил Аркимедес. – Бог даст, через год рассчитаюсь полностью.

– Не будь простаком, – послышался сзади хриплый голос. – Через год, даже если ты будешь работать за сотню человек, твой долг лишь увеличится раз, так, в десять, не меньше…

Аркимедес да Коста, по прозвищу «Северянин», брел по тропе, что сам же протоптал от дерева номер тридцать пять к дереву под номером тридцать шесть. Он вспомнил этот разговор, случившийся почти два года назад, когда в ночи появились далекие огни Манауса. Работы было много, и работа была тяжелой: ежедневно, с раннего утра, когда солнце еще не поднялось, до глубокой ночи, когда и ветвей деревьев уже нельзя было различить в сгущающемся мраке, он обходил сто пятьдесят деревьев, какие числились за ним, но, несмотря на все его усилия, несмотря на пятьсот дней тяжелейшего труда, его хозяин клялся, будто числящийся за ним долг – сумму, за которую он был куплен, не уменьшился и, более того, что пара панталон и мачете, выданные ему для работы, и отвратительная еда, что готовили здесь, еще и увеличили этот долг.

Бесполезно было спорить и протестовать в этой глуши на берегах Курикуриари, а если продолжать настаивать, то можно было окончить свои дни под ударами кнута, как произошло со многими другими. Управляющему нравилось упражняться с кнутом таким образом.

Он добрался до очередного дерева и остановился, чтобы передохнуть. Снял со ствола небольшую миску, куда стекал белый сок из разреза на коре и опорожнил её в висевший на плече мешок. И слава Богу, что все его деревья были в хорошем состоянии, большие и здоровые. Он знавал некоторых из «серингейрос», кто вынужден был постоянно прибегать к разного рода хитростям, и даже приходилось брать новые, дополнительные деревья, чтобы выполнить обязательную ежедневную норму – двадцать литров каучукового молока.

Вспомнив про эти злосчастные «двадцать литров», «Северянин» подумал, что если уже удалось с Божьей помощью собрать норму, то не придется брести через лес к следующему дереву, а можно будет вернуться на ранчо пораньше. Он прикинул вес мешка, заглянул внутрь и решил, что если надсмотрщик сегодня будет в хорошем настроении, то вполне возможно собранное количество сойдет за требуемую норму.

Если идти с того места, где он сейчас находился через участок леса Говарда, которого все звали «Гринго», то сэкономит почти полчаса на дороге. Правда существовал определенный риск, что американец заметит его и подумает, будто он ворует каучук с его деревьев, но Аркимедес все равно решил идти именно так, стараясь при этом не встречаться с этим человеком.

И хотя он работал на ранчо не так давно и за это время они разговаривали не чаще, чем пару раз, но, все же, у него сложилось впечатление, что этот Говард был очень опасным типом.

Он положил обратно лоток для сбора сока к подножию дерева, при помощи мачете сделал более широкий разрез на коре, уже покрытой многочисленными шрамами с запекшейся каучуковой смолой, и пошел в направлении на юго-восток, к участку «Гринго».

Ему повезло, по тем звукам, что доносились из леса, он смог определить где находится американец, иначе он наверняка столкнулся бы с ним.

Звук был такой, словно с некоторыми промежутками ударяли один твердый предмет о другой – звук, который в лесу ни с чем нельзя спутать, когда мачете бьют по стволу. «Северянину» показалось странным, что удары звучали более агрессивно и не так ритмично, чем когда серингейро своим мачете начинает рубить, чтобы сделать разрез, откуда и будет сочиться каучуковое молоко.

Движимый любопытством, он решил подойти поближе, пока на маленькой поляне на противоположном берегу неширокого ручья не разглядел высокую фигуру Говарда, его огненную шевелюру и длинные, свисающие усы.

Было очевидно, что он не занимался своей работой – сбором каучука, но вместо этого швырял широкий и короткий нож, изготовленный из куска мачете, в толстый ствол сейбы.

Спрятавшись в чаще, Аркимедес наблюдал за ним и удивлялся с какой ловкостью тот метал нож, что с сухим стуком вонзался всего в нескольких сантиметрах от нарисованного на коре креста. Любопытен был и сам бросок: нож прятался в рукаве рубахи и бросался таким образом, что рука почти не поднималась, бросок шел от бедра. Со стороны могло показаться, будто человек стоит безоружный, но, тем не менее, мог запросто убить на расстоянии метров в пятнадцать, так что жертва и не успеет сообразить, что же произошло.

Вокруг этого Говарда всегда витало много разных слухов. На ранчо поговаривали, будто в Калифорнии на золотых приисках он убил столько народу, что вся полиция и даже часть армии гонялись за ним с одной лишь целью – повесить его, как только попадется им в руки. В Манаусе он некоторое время работал телохранителем самого Сьерры и довольно долго пользовался неограниченно свободой в передвижении и делах, находясь под покровительством своего могущественного патрона, пока в один прекрасный день не совершил роковую оплошность – переспал с любовницей шефа. И тот, вместо того, чтобы убить обнаглевшего охранника, предпочел отомстить более изящно и жестоко – отправил его на свои каучуковые плантации в долине реки Курикуриари. Всем было понятно, что долго тот не протянет в джунглях, поскольку не был местным, не был подготовлен для жизни в лесу, и очень скоро лихорадка или «бери-бери» покончат с ним, и он исчезнет навсегда.

Аркимедес не стал особенно задерживаться здесь и бесшумно скрылся в чаще, обойдя это место стороной, оставил американца наедине со своими упражнениями по метанию ножа.

Когда он пришел на ранчо, то увидел, что все вокруг пребывали в непривычно возбужденном состоянии. Какой-то ребенок умер из-за лихорадки и его мать, толстая и неповоротливая матрона, давно уже живущая на плантациях, рыдала и рвала на себе волосы, якобы оплакивая умершее дитя.

Аркимедесу это показалось смешным.

Эльвиру никогда особенно не заботила судьба ни этого ребенка, ни какого-нибудь еще из тех, кого она породила, и ей было все равно что с ними может случиться: помрут ли от лихорадки, сожрет ли ягуар или утащит голодная анаконда. Все эти крики и показные страдания были направлены на то, чтобы кто-нибудь из сочувствия к ее горю поднес стаканчик рома или чтобы разжалобить управляющего и тот, оставив ее в покое на несколько дней, не заставил переспать с четырьмя или пятью работниками.

Управляющий был в лагере, заметив приближающегося Аркимедеса, удивленно поднял брови.

– Что так рано? – спросил он.

Аркимедес снял с плеча мешок и положил его к ногам управляющего.

– Принес все свои двадцать литров.

Негр Жоао поднял мешок и с критическим выражением на лице прикинул вес.

– Похоже, что так и есть.

– Если хочешь, то можем взвесить литр за литром, и если не хватает, то принесу завтра утром.