В дурмане... - Clamor

Во мне растёт чудовище. Но Валентин закрыл все комнаты с оружием на замок. На кухне тоже он хозяйничает. Все ножи там не заточены, ножниц нет. На мои вопросы и подозрения, он смеётся. Говорит, что это предродовые страхи. Мой муж очень сильно хочет сына. Чтоб тебе подавиться. Ненавижу. Чудовище»

«Я родила сына, но это не мой ребёнок. Это монстр, ужасающие отродье. Моя ненависть, напитавшая это дитё, оставила во мне только опустошённость и бессилие. У меня настолько сильная депрессия, что у меня пропало молоко. Я не ем, мало сплю и много плачу о Люке и о своей семье, которых не могу увидеть или хоть что-нибудь о них узнать.

Дитё я не купаю, не кормлю, не беру на руки. Он вызывает у меня отвращение. Я породила чудовище. А мой муж счастлив. Сквозь бессилие прорывается слабый поток ненависти. Когда такое бывает, малыш тянется ко мне с таким благоговением, что я невольно отталкиваю его. Валентин не позволяет брать своего сына на руки. Я для них чужая во всех смыслах. Это чудовище лишило меня мужа и нормальной жизни!»

«Я сделала могилку для своего сына. Заказала плиту, оформила её и даже написала маленький портрет светлого малыша, моего Джоната-Кристофера Моргенштерна, а не этого чудовища. Тогда Валентин серьёзно обеспокоился моим рассудком. В доме появились врачи и новые слуги. Но никто мне не мог помочь.

Валентин создал своё лекарство для меня. И впервые, мне что-то помогло. Своего сына я не могла и подумать коснуться, это было выше моих сил, но к мужу стала нежнее. Постепенно я приходила в себя для него, делала неловкие попытки материнства. Настолько натянуто и искусственно выглядело всё это! Ребёнок был зол. Я боялась его ярости, когда он, сидя у меня на коленках, мог больно дёрнуть меня за волосы, куснуть или царапнуть. Этот маленький зверёнок чувствовал блажь, однако я не могла дать ему больше.

Мужу я простила всё. А себя ненавидела за то, что не могу стать хорошей матерью. Зато Валентин стал потрясающим отцом. Хоть что-то хорошее приключилось со мной за столько времени. Но кто мог подумать, что мои чувства притупились настолько, что я не отличила искусственное от настоящего?

Однако я снова, кажется, полюбила мужа. Мы были близки после стольких лет отстранения. Валентин был по-настоящему счастлив. Когда же я поняла, что всё это было только ложью? Как же больно после стольких лет думать об этом и вспоминать. Пока ещё теплиться во мне жизнь. Ненавижу демона, что забрал у меня моего сына. И своего мужа за его эгоистичные желанья, что позволили ему принести нашего ребёнка в жертву его мечтам. Чудовища. Моргенштерны»

Имоджен Эрондейл в который раз прочитала подпалённые листы. Эти записи оказались у неё на столе неожиданно. Рванные, подпаленные, со стёртыми краями и смазанными буквами. Некоторые страницы были утеряны, даты спутались или стёрлись так, что было невозможно определить, когда это написано. Зато кто написал эти строки, инквизитор догадывалась. Она готова была отдать голову на отсечение, что эти страницы – ни что иное как пропавший дневник Джослин Фейричайлд. Как раз то, что нужно, самые необходимые для доказательства страницы. Имоджен впервые за долгие годы ощутила ту радость, что испытывают дети на Рождество в предвкушении подарков.

Теперь всё остальное стало только делом времени. Лайтвуды у неё под сапогом, а сын этого монстра может скрываться, сколько захочет. Эрондейл была не только хорошей ищейкой, но и неплохо понимала людей, а так же обладала хорошей интуицией. Всё это подсказывало ей, что Джонатан рядом. Он не мог бросить свою вторую семью, которая вырастила его, едва не вместо Валентина. У инквизитора были некоторые мысли о том, как выманить парня из укрытия. Чуточку логики, точный расчёт на чувственность и вспыльчивости. И всё. Ловушка захлопнется. Не зря, Имоджен зовёт «Железной девой».

Больше всего Эрондейл волновала ситуация с сестрой Джонатана, Кларисс. Интуиция подсказывала ей, что всё не так просто, как говорят доносчики и слухи. Но её мысли сейчас были напрямую связаны с чувствами, поэтому женщина постоянно сбивалась с курса правильных мыслей. В конечном итоге, она становилась всё дальше и дальше от первоначального дела и их обстоятельств, равняясь больше на свои счёты, а не на знания и ощущения. Чем дольше мы пренебрегаем очевидным, тем крупнее становится купюра, которой нам придётся за это расплачиваться.

***

Алек бежал. За прошедший месяц он бегал намного больше, чем обычно выпадает бегать олимпийцу перед решающим его жизнь соревнованием. Но сейчас он бежал так, будто за ним гонится сам Сатана, а пятки ему лижут черти.

Месяц, где дни были темнее любой из ночей, где затоптали любую надежду, сломили гордость и едва не лишили жизни. Месяц, где каждый день не было сил оглядываться на то мимолётное счастье, что было до того, и смотреть на те руины, среди которых приходилось существовать в данный момент. Пытки были бы не так страшны, будь у них уверенность хоть в чём-то, но её выбивали из-под них, как пол, землю, на которой они стояли. И без того сложные и запутанные отношения между членами семьи, друзьями, любимыми, затягивались в морские узлы – ещё туже, ещё крепче. Надежды сыпались в прах у твоих ног, всё что ты знал раньше, казалось чем-то неизвестным и нереальным, будто не существовало и вовсе. Алек Лайтвуд уже не знал, чему вокруг можно верить. Ни тому, что видит, слышит, даже чувствует и ощущает, верить было уже нельзя. Даже собственным мыслям. Строить догадки и пытаться молиться… о чём? Когда ничего, совершенно ничего не знаешь и только бы не сойти с ума от отчаянья, боли окружающих тебя людей, собственной боли. Боль от рушащихся устоев чести, морали, доблести, традиций, уз.

Где Магнус? Исчез. Может погиб? Его схватили? Убили? Может быть, его труп с перерезанной глоткой выловят завтра где-нибудь в доках Бруклина? И труп не дойдёт до него. Испариться. Никто не отвечает на вопросы. Только тишина и эхо давят на голову так, что от вопросов она скоро лопнет.

Алек останавливается и жадно глотает воздух. Нет хуже пыток, чем незнание. Но чем меньше ты знаешь, тем спокойнее спишь. Не парадоксально ли? Лайтвуд чувствовал, что сходит с ума. Стоило Имоджен разгадать его обман, как его подвергли жесточайшему допросу. Привели магов, привезли зелья. И после голубоглазый уже ни в чём не был уверен. Его сломали, как ломали многих до него. Но всё же не до самого конца.

Джейса он знал, как божий день. И сколь не были сильны зелья, методы убеждения и пытки, паработай знал, ради чего старается. Единственное, чего не смогли отнять – чувство долга, брат за брата. А если у человека есть то, что он знает точно, то его не сломают.

Парень бежал и на ходу вспоминал события прошлых дней. Рыдающая Иззи, жалкая и потерянная, как маленький ребёнок. Мать – твёрдая, как непреступный бастион, с огнём в глазах в попытке напасть на инквизитора: «Не тронь моих детей!» Разъярённая львица, посаженная на цепь в жуткие подвалы Института. Пьяный отец, не выходящий из состояния тумана – единственный, кого не тронули. Макса Алек не видел с момента появления в доме Имоджен. Маленький Лайтвуд, наверняка, стал зароком сотрудничества с Институтом в целом. Голубоглазый не знал. Слишком долго его держали в гигантской клетке, взаперти, одного в городе Костей. Парень рыдал и выл от собственных страхов, которые предстали перед ним живыми и вполне материальными, но не сломался до конца.

И сейчас он бежал, потому что единственная уверенность в нём ещё оставалась.

Алек громко и нетерпеливо постучал кольцом три раза. Пентхаус Магнуса Бейна. Где ещё?

Ему открыл кто-то смутно знакомый до боли в висках и глазах, вызывающий ностальгию по тем, относительно, светлым временам. Лайтвуд выглядит бешеным, диким, как вышедший на охоту кот, но он знает, зачем пришёл.

- Джейс. Предупредите Джейса, они знают, где он, - сипит голубоглазый.

Всё его запас истощился. Организм не выдержал.