Страница 4 из 52
За эти дни Алексей исходил Одессу вдоль и поперек, изучил не хуже любого старожила. Его все больше привязывал к себе этот удивительный город, на знойных улицах которого цвели каштаны, в тенистых садах властвовала сонная тишина, и каждый дом, особенно в центре, хотелось разглядывать в отдельности. И жители Одессы тоже нравились ему. Он присматривался к пузановским рыбакам, к рабочим с Пересыпи и Ближних Мельниц, к болтливым хозяйкам, торговавшемся на рынках, и все больше убеждался в том, что, несмотря на все трудности, болезни и нехватку продовольствия, одесситы не утратили ни одного из тех качеств, которыми они всегда славились: ни живости своей, ни юморка, ни твердой уверенности в том, что рано или поздно Одесса непременно дождется лучших времен.
Он повидал и другую Одессу — зловонные слободки за Пересыпью, тайные и явные притоны на Молдаванке. Там кишмя кишел уголовный сброд. С наступлением темноты притоны выплескивали его на улицы. Но и днем в городе было неспокойно…
Однажды Алексей с Пашкой шли из порта, где в тот день удили рыбу. У каждого было по связке бычков, и путь их лежал на Привоз — шумный и жуликоватый одесский рынок.
Было два часа дня, знойно. На Пушкинской только несколько прохожих вяло плелись в тени платанов, росших вдоль тротуаров. В подворотне углового дома, возле Малой Арнаутской, прикорнув на скамейке, спал в холодке пожилой дворник. В стороне вокзала стучали колеса по торцовой мостовой: кто-то ехал на телеге…
Крики раздались неожиданно и сразу разрушили призрачное впечатление, будто в городе тишь да благодать. Прохожие зашагали быстрей, торопясь уйти подальше от опасного места. Дворник проснулся и, кряхтя, побрел взглянуть, что там случилось.
— Грабят кого-то! — сказал Пашка, и глаза его заблестели. — Айда, дядь Леша, поглядим!
Как истый одессит, он обожал всякие события.
— Стой, — нахмурился Алексей. — Нечего лезть, по делу ведь идем.
Пашка уже давно заметил, что дядя Леша не любит ввязываться в уличные происшествия, хотя случаев для этого было куда как достаточно: и на рынке, и в порту, и в слободках за Пересыпью.
Из-за угла вышел голенастый парень в примятой, косо надвинутой на самые брови кепчонке. На груди его сквозь сетчатую майку синими узорами просвечивала татуировка. Он тащил на плече большой узел, из которого свисали край оранжевой скатерти и черный рукав зимнего пальто.
За парнем бежала полуодетая, растрепанная женщина. Цепляясь за узел, она кричала высоким, пронзительным голосом:
— Ратуйте, люди! Грабят!.. Что же вы смотрите, люди!.. Ратуйте-е!..
Налетчик отталкивал женщину свободной рукой хмуро косился по сторонам. Прохожие испуганно отводили глаза, стараясь показать, что все это их нисколько не касается.
Алексей сунул Пашке своих бычков:
— Держи-ка!..
Но вмешаться ему не пришлось и на этот раз. Из подворотни большого серого дома в конце улицы выехал на лошади какой-то чекист. Позже Алексей смог хорошо разглядеть его. Это был коренастый, немолодой уже человек в расстегнутой кожаной куртке, под которой, хлопая коня по боку, висела деревянная кобура маузера. Фуражку он сдвинул на затылок, открывая выпуклый, мокрый от пота лоб. Чекист, видимо, с первого взгляда разобрался в происходящем и пустил коня рысью.
Заслышав топот, парень в сетке оглянулся. До чекиста было меньше квартала. Не раздумывая. налетчик бросил узел и метнулся к тротуару. Не успел он, однако, сделать и трех шагов, как на нем, истошно вопя, повисла ограбленная женщина. Он с трудом оторвал ее от себя и наотмашь ударил кулаком в лицо. Женщина, охнув, свалилась на мостовую, зажимая ладонями рот. Налетчик побежал.
— Стой! — крикнул чекист, ловя на ходу болтающуюся кобуру пистолета. — Стой, стрелять буду!
Но бандит опередил его. Он шмыгнул во двор углового дома, у ворот обернулся, и по Пушкинской хлестнул гулкий револьверный выстрел. Было слышно, как с визгом и звоном срикошетировала пуля от чугунного фонарного столба.
Чекист неторопливо подъехал к дому соскочил с коня и широкими шагами вошел в подворотню.
Возле ворот — откуда только люди взялись? — моментально образовалась толпа. Пашка со всех ног помчался туда, и Алексей, не удержавшись, последовал за ним. Они поспели как раз вовремя, чтобы увидеть завершение этой истории.
Стоя в подворотне, положив маузер на согнутый локоть, чекист выстрелил три раза и не попал.
Длинный и узкий двор заканчивался каменным забором в человеческий рост. Рядом находилась помойка. Налетчик успел вскочить на нее и перемахнуть через забор.
Чекист плюнул в сердцах, ни на кого не глядя, прошел сквозь строй расступившихся зрителей, влез на жеребца, смирно стоявшего возле тротуара, и уехал.
— Эх, мазила! — презрительно хмыкнул Пашка. — Из такой пушки промазал! Да я бы!..
— Сиди, стрелок! Много ты понимаешь! — сказал Алексей. — Думаешь, легко в бегущего-то попасть?..
И потом они всю дорогу обсуждали всякие способы стрельбы из разных систем револьверов — дядя Леша в этом хорошо разбирался.
МИТИНГ “МЕСТРАНА”
Спустя два дня шли они по Ришельевской улице и увидели возле Оперного театра скопление подвод, извозчичьих пролеток и ручных тележек всех систем и размеров. Двери театра были открыты, в подъезде толпился народ.
Пашка, посланный Алексеем узнать, что там такое, сообщил:
— Местран митингует. Ох и крику!..[1]
Алексей решил зайти взглянуть.
Пашка уже не раз бывал в театре на митингах и знал в нем все закоулки. Он уверенно провел Алексея на балкон второго яруса. Они устроились в пустой ложе сбоку от сцены.
Театр был красив. Затейливые лепные орнаменты покрывали барьеры его полукруглых ярусов. Мерцала старинная бронза канделябров. Портьеры и обивка кресел были из настоящего темно-красного бархата, и казалось странным, что участники многочисленных митингов, происходивших здесь за последние годы, не ободрали их на портянки.
В партере тесно набились местрановцы. Они принесли сюда крепкий запах махорки, дегтя, сыромятных ремней и конского пота. Табачный дым пластами вздымался к высокому потолку, расписанному порхающими нимфами и голыми бородачами, удобно разместившимися на розовых облаках. Сквозь дым вполнакала светили электрические лампочки.
Сцена была хорошо освещена. В глубине ее висело огромное декоративное полотнище. Оно изображало африканский пейзаж. За столом, покрытым бархатной портьерой, на фоне дикорастущих пальм и египетских пирамид восседал президиум: пятеро здоровенных мужиков в приказчичьих картузах с высокими околышами.
К самой рампе был выдвинут квадратный дирижерский постамент с пюпитром вместо трибуны.
За годы работы в ЧК у Алексея накопился изрядный опыт по части подобных митингов. Он довольно быстро разобрался в обстановке,
Прежде всего он заметил, что толпа митингующих отчетливо разделена на две группы. Первую — большую — составляли ломовые извозчики, или, как их называли в Одессе, биндюжники. Это были главным образом рослые, мускулистые, громкоголосые люди, одетые если не добротно, то, по крайней мере, прочно: в брезентовые куртки, поддевки, матросские робы. Некоторые щеголяли даже в сюртуках и сатиновых рубахах ярких расцветок. Биндюжники занимали переднюю, ближнюю к сцене, часть зала.
Прочие местрановцы — тележники, водители трамваев, грузчики, служащие трамвайного парка — размещались сзади. Как нетрудно было понять, жилось им похуже: лица изможденные, одежда в лохмотьях. Держались они особняком, с биндюжниками не смешивались.
Наконец, присмотревшись, Алексей различил и третью категорию участников: горластых, пестро одетых молодчиков, вроссыпь сидевших близ сцены. Эти были сродни Пете Цаце…
Митинг проходил бурно.
Обсуждалось решение губкома партии об организации обоза для борьбы с голодом. Служащие трамвайного парка, тележники и водители конок считали, что губком надо поддержать. Но они были в меньшинстве. Биндюжникам решение губкома пришлось не по вкусу. Расставаться с лошадьми и подводами, а тем более идти в обоз, им не улыбалось.
1
Профсоюз «Местрам» («местный транспорт») объединял одесских транспортных рабочих