Страница 87 из 365
С порога раздался звон посуды — мачеха выронила фарфоровое блюдо с курицей. Побледнев, Лея выкрикнула: «Через мой труп! Через мой труп ты женишься на гойке, Моше Судаков! Ты, внук Исаака Судакова! Они там все, — женщина поморщилась, — живут в скверне, в нечистоте!»
Моше поднялся и пожал плечами: «Я уберу. Не волнуйся так, мама, в твоем положении это вредно. Мне двадцать лет, я сам могу решить, на ком мне жениться».
— Ты женишься на Дворе Альфази, — угрожающе сказал отец, тоже встав, — или ты мне больше не сын. Она единственная дочь, наследница всего состояния…Ты видел их дом?
Моше взглянул на отца — они были одного роста, одинаково мощные, широкоплечие. Юноша сочно ответил: «В постель я не с домом буду ложиться, и не с деньгами рава Альфази, дорогой папа. Прости, — он усмехнулся, — я не сделаю тебя богаче, не получится».
— Пошел вон отсюда, щенок, — отец засучил рукав капоты: «Если у кого будет сын буйный и непокорный, неповинующийся голосу отца своего и голосу матери своей…»
— Всего хорошего, папа — холодно сказал Моше. Поцеловав мать в щеку, — Лея так и стояла с опущенными руками, — юноша вышел.
— И папа велел не брать его ни в одну ешиву, — Ханеле спрятала записку и услышала с улицы голоса. Она взяла подсвечник и подошла к окну — отец прощался с каким-то высоким, стройным юношей.
— Я его видела, — вспомнил Ханеле. «В синагоге, в щель в стене. Очень красивый. Интересно, кто это?» Юноша взглянул наверх. Она, отпрянув, — горячий воск капнул ей на пальцы, — положила руку на медальон.
Он был раскаленным, словно металл бросили в огонь.
— Вот, Я расплавил тебя, но не как серебро; испытал тебя в горниле страдания, — горько шепнула Ханеле. Закрыв глаза, она склонила голову: «Пусть будет так».
Черные, мокрые стволы деревьев возвышались на склонах холмов. Снег таял на узкой, извилистой дороге, что вела к низкому, простому каменному зданию. Ханеле поправила шаль на голове. Отряхнув сапожки, она подняла глаза к голубому, яркому небу.
Метались, щебетали птицы, пахло свежестью и весной. Присмотревшись, она увидела на обочине зеленую, молодую траву, и улыбнулась. Присев, девушка погладила длинными пальцами белый, скромный цветок. Она услышала сзади себя робкий голос: «Здравствуйте».
Он стоял на пороге склепа. Ханеле, покраснев, распрямилась: «Здравствуйте, рав Нахман». Легкий, прохладный ветер трепал подол ее длинного, по щиколотку, темного платья, шаль приоткрывала начало черных, цвета воронова крыла, волос.
— Я еще тогда понял, ночью, что она красавица, — подумал Нахман. «Какие глаза — будто небо перед грозой. И не замужем, хотя ей уже за двадцать. Конечно, какому мужчине хочется чувствовать себя глупее жены. Она, по слухам, Талмуд наизусть знает. Наверняка, еще и Каббалу изучает, дед ее был известным мистиком».
— Вы знаете, как меня зовут? — удивился он.
— Я спрашивала, — просто ответила Ханеле.
— Я вас в синагоге видела. Вы из России сюда приехали. А зачем вы пришли на могилу рава Йонатана? — она показала рукой в сторону здания, — здесь же только незамужние и неженатые молятся. Вы ведь женаты, — алые губы улыбнулись.
На стройной шее, закрытой глухим воротником платья, он увидел отсвет золотой цепочки.
— Я молился за других, — вздохнул Нахман, — я же цадик, у меня много своих хасидов. А вы? — он внезапно понял, что краснеет.
— А я хочу выйти замуж, если на то будет Божья воля, — тихо сказала Ханеле.
— Говорят, же, кто тут помолится, тот через год уже будет под хупой стоять. Или даже раньше. Простите, — она направилась внутрь. Нахман, отступил, пропуская ее: «Я вас подожду. Все же час идти до города, а вы девушка, одна…»
Она задержалась на пороге и взглянула куда-то вдаль: «Все предопределено, рав Нахман, но свобода дана Господом, а мир судится по благости. Помните это».
У нее были блуждающие, туманные глаза. Нахман вдруг спросил: «Вы же видите? Скажите — что? Я слышал, у вас есть дар…»
— Дар, — повторила Ханеле. ЕЕ губы, на мгновение, искривились: «Все будет хорошо, — тихо добавила она. Скользнув в тихую, с низкими, каменными сводами, комнату, где пахло воском, девушка глубоко задышала.
— Нельзя, нельзя, — велела себе Ханеле. «Это не дурное. Он праведник, достойный человек, просто ошибается. Нельзя, чтобы он был в заблуждении. Скажи ему. Так будет лучше».
Она достала из бархатного мешочка маленькую, в кожаном переплете, книгу Псалмов. Раскачиваясь, прижимая ее к груди, Ханеле что-то зашептала.
Мужчина и женщина поднимались наверх, на склон холма. Ханеле остановилась и посмотрела на черепичную крышу могилы, на долину вокруг:
— Через неделю Новый Год деревьев, папа проведет седер, — он всегда сюда ездит для этого, — помолится на могиле рабби Шимона, и мы вернемся в Иерусалим. А потом и Пурим, — она ласково улыбнулась.
Они молчали. Нахман, сцепив пальцы, не глядя на нее, спросил: «Так что вы видели? Я не боюсь, не надо от меня ничего скрывать. Пожалуйста…»
— Вы хотите уехать отсюда с амулетом, — Ханеле потянула цепочку. Он внезапно отшатнулся — солнце вышло из-за туч, золото сверкнуло яростным блеском. Нахман услышал отдаленный раскат грома.
— Нельзя, — грустно сказала она.
— Когда-то давно…еще ребенком, после смерти моего деда, я пообещала, что никогда, никому не отдам его вторую половину. Это опасно, и вообще…, - она повела рукой в воздухе. «Не надо, рав Нахман, — девушка медленно двинулась наверх, — вы не Мессия, и никогда им не станете. Но у вас, — Ханеле повернулась, — будет много хасидов. Очень, много».
Она закрыла глаза и увидела толпы людей, свечи, окружающие саркофаг, услышала гул голосов. Ханеле добавила: «Вы навсегда останетесь их цадиком, рав Нахман. Весь мир, это как один узкий мост. Надо пройти по нему и ничего не бояться».
— Как я могу подумать, что обману ее? — спросил себя Нахман. «Она же пророк, словно в старые времена».
На вершине холма он остановился: «Спасибо вам. Я не боюсь, нет. А вы… — юноша замялся, — вы разве не знаете, выйдете вы замуж, или нет? Ведь если вы видите все о других…»
— Не все, — поправила его Ханеле.
— Бывает, что и не вижу, рав Нахман. А про себя, — она усмехнулась, — вы, этого, наверное, не читали. Я читала, хоть и запрещено. «Теперь мы видим как бы сквозь тусклое стекло, гадательно, тогда же лицом к лицу; теперь знаю я отчасти, а тогда познаю, подобно, как я познан — у нее был низкий, скорбный голос. Нахман, пораженно, спросил: «Откуда это?»
— Неважно, — отмахнулась девушка.
— Как сквозь тусклое стекло, — повторила она. «Господь мудр, рав Нахман — если бы я увидела все, я бы, наверное, не захотела больше жить. А так, — она развела руками, — когда придет Мессия — я познаю. Но тогда уже будет не надо, — она весело, звонко рассмеялась.
— Бен-Азай глянул — и умер; Бен-Зома глянул — и повредился в уме… — пробормотал Нахман. Она все улыбалась — легко, мимолетно:
— Я там была. В Пардесе. И дед мой был, и еще несколько человек. Но вам ничего не расскажу, это запрещено. Пойдемте, — она вздохнула, — мне еще надо папе обед в ешиву отнести.
Он шел за ней, потрясенно глядя на стройную спину, на высоко поднятую, укрытую шалью голову, — косы разметало ветром. Нахман сказал: «Вы, наверное, Шхина, Божественное присутствие на земле. Наш сын мог бы стать Мессией, Хана».
Девушка повернулась. Подняв руки, она выставила вперед ладони:
— Я не Шхина. Вы не Мессия. А наш сын…., - она не закончила. Потянувшись, — он был выше, — погладив его по щеке, Ханеле шепнула: «Мир судится по благости, рав Нахман. Не надо делать того, что принесет страдания другим».
— Не будет страданий, — уверенно отозвался Нахман. Обняв ее, он поцеловал прохладные, сухие губы: «Не будет».
Ханеле лежала, вытянувшись на узкой кровати, глядя в беленый потолок своей комнаты.
— Не надо, Господи, — попросила она, помотав головой. Она слышала детский плач, видела изможденную, старую женщину, что сидела, прислонившись к стене, слышала плеск воды. Поежившись, обхватив плечи руками, девушка шепнула: «Холодно, Господи, как холодно. И глубоко. Нет спасения, нет». Ханеле перевернулась на бок и, — сама того не ожидая, — улыбнулась: «Хоть братик мой будет счастлив».