Страница 357 из 365
Жанне он написал просто — что любит ее, любил всегда, с того самого мгновения, что увидел ее в гостиной Воронцовых-Вельяминовых. Написал, что он благодарен, за то счастье, что испытал рядом с ней, и просит прощения за свои ошибки. «Живи в радости, любовь моя, — закончил Пестель, — и знай, что в свою последнюю минуту я буду видеть тебя такой, как я тебя помню, такой, как ты останешься для меня, Жанна».
Он отложил карандаш и услышал ее шепот там, ночью, в жаркой каморке корчмы. Пестель вдруг улыбнулся: «Да, я ей сказал, что виноват, виноват перед ней, за то, что было в Мотовиловке. Я не имел права так поступать. А она обняла меня, и ответила: «Даже самые сильные люди иногда бывают слабыми, Пестель. Я тоже. Вот как сейчас — я хочу побыть слабой. Не оставляй меня».
— И я тогда ответил: «Никогда не оставлю, Жанна». Он все сидел с закрытыми глазами: «А вот пришлось».
Со вторым письмом было труднее. Он даже не знал, кому пишет — сыну, или дочери.
— Да какая разница, — понял Пестель. «Жанна, конечно, была права, а я, дурак, еще ревновал ее. Если бы она меня не любила, она бы просто ушла, вот и все». Он писал медленно, обдумывая каждую фразу.
— Попрошу Жанну, чтобы отдала ребенку, когда он вырастет, — решил Пестель. Ему почему-то все равно казалось, что это будет девочка.
Он написал о восстании, написал о том, что понял — такими мерами не изменить общественный строй, необходима долгая и кропотливая работа, над самосознанием рабочих и крестьян. Пестель писал о том, что все граждане страны должны быть равны перед законом, о том, что надо искоренить сословную, имущественную, и религиозную дискриминацию. «Политическое завещание получилось, — невольно улыбнулся Пестель. «Я же ребенку своему пишу. Что делать, если я считаю важным для него знать о моих взглядах. Вот еще что, — он подумал и приписал: «Но, то, что мы посеяли, взойти должно, и взойдет непременно».
— Милая моя девочка, — невольно написал он, и, остановившись, не стал исправлять. «Милая моя девочка! Я очень любил твою мать. Если бы наша жизнь сложилась по-другому, я был бы счастлив, провести с ней все те дни, что мне отмерила судьба. Поэтому я прошу тебя — не бойся любить, и знай, что только это чувство дает нам силы жить, и двигаться дальше, для того, чтобы мир вокруг нас изменился к лучшему. Любовь побеждает все. Твой отец, Павел Пестель».
Рейнбот сразу согласился взять письма и только кивнул: «Что вы, Павел Иванович, даже говорить не о чем. Не волнуйтесь, я их почтой отправлять не буду. Пошлю с надежным человеком в Германию, а оттуда они до Брюсселя доберутся».
— Спасибо, — вздохнул Пестель. «Причащаться я не буду, а вот если бы вы мне почитали, — он взглянул на Евангелие, что лежало на столе, — я бы вам был благодарен, герр Рейнбот».
Пастор взглянул на него: «Вот же самообладание, через полчаса их на виселицу поведут, а он со мной беседует так, как будто мы на светском приеме встретились».
Синие, такие синие глаза все улыбались.
— Я смерти, герр Рейнбот, — сказал Пестель, — не боюсь. Я боевой офицер, я семнадцати лет в армии начал служить. Жаль только…, - он не закончил. Взяв Евангелие, он подмигнул Рейнботу: «Я сам вам почитаю. Я, хоть и в Бога не верю, но этого, — Пестель положил ладонь на книгу, — никто лучше не сказал».
У него был красивый, низкий голос. «Если имею дар пророчества, и знаю все тайны, и имею всякое познание и всю веру, так что могу и горы переставлять, а не имею любви, то я ничто. И если я раздам все имение мое и отдам тело мое на сожжение, а любви не имею, нет мне в том никакой пользы. Любовь долго терпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего. Любовь не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а радуется истине; все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит. Любовь никогда не перестает, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится».
— Но любовь из них больше, — закончил Пестель и отдал Рейнботу Евангелие: «Я готов».
Николай отодвинул шторку возка и велел Бенкендорфу: «Пойди, Александр Христофорович, пока их не вывели, прикажи для этого Пестеля веревку поменять, длиннее сделать. Пусть как следует, помучается, упрямец. Три средние веревки должны быть слабыми, напомни им. Что там с местом захоронения? — он внимательно посмотрел на собеседника.
Тот передал ему записку. Николай пробежал ее глазами и усмехнулся: «Решили в том же месте их выбросить, куда уже один труп вывозили. Во времена бабки моей, отсюда же, из Алексеевского равелина. Хорошо. Иди, — он кивнул, — передай распоряжение».
Бенкендорф ушел. Николай, раздув ноздри, вынул из кармана мундира ее письмо. Он уже распорядился доставить ее во дворец наутро, после казни. Жена с детьми была в Царском Селе — оправлялась после выкидыша.
— Никто мне не помешает, — Николай глядел на ее изящный почерк. Он опустил веки: «А если…, если она передумает? Бывает же такое. Вдруг она захочет остаться…, Господи, я ее всю жизнь холить и лелеять буду. Я же издал указ — жены бунтовщиков имеют полное право с ними развестись, и согласия мужей на это не надо. Некоторые уже подали прошения о разводе. Если Евгения Петровна останется, я даже ничего с этими Воронцовыми-Вельяминовыми делать не буду, пусть себе живут. И с ее родителями тоже, пусть в Англию возвращаются. Александрин может умереть, родами, она болезненная женщина. Наследник у меня есть, женюсь морганатически, ничего страшного. Господи, неужели такое случится, я и она, всегда вместе, у нас будут дети…, - он вздрогнул. Посидев немного, не двигаясь, император кивнул Бенкендорфу: «Пусть начинают».
Когда три веревки оборвались, когда раздался отчаянный крик сорвавшихся вниз, когда Николай увидел кровь, залившую доски виселицы, он улыбнулся. Похрустев пальцами, император велел Бенкендорфу: «Продолжаем. Очень, очень хорошо»
Пестель все дергался в петле. Только когда он затих, когда трупы стали грузить на телегу, Николай приказал: «Поехали, Александр Христофорович. Все замечательно прошло, я весьма доволен».
В кабинете пахло сандалом, окна, — несмотря на яркий, летний полдень, — были зашторены. Юджиния была в трауре — в черном, шелковом, закрытом платье, рыжие волосы прикрыты простой шляпой.
Он даже не поднялся из-за стола, не отложил бумаги. Император сказал, сплетя длинные пальцы: «Я получил ваше прошение, Евгения Петровна, о том, что вы хотите разделить судьбу вашего мужа».
Женщина только кивнула. Дома, у Пантелеймоновского моста, мать и свекровь уже складывали их сундуки, отец и свекор поехали выбирать хороший, надежный экипаж и крепких лошадей.
— Доедешь до Иркутска, — сказал ей свекор, прокладывая по карте маршрут, — я тебе записку дам, к тамошним моим знакомцам по Горному ведомству. Передохнете со Степой, поживете в семье у кого-нибудь, и за Байкал отправитесь. Думаю, в Чите тебе скажут, где Петр. До Покрова уже и на месте будете, — Федор улыбнулся. «Обустроитесь, и мы, с Федосьей Давыдовной появимся. Не заскучаете».
Степа, когда она уходила, выбежал в переднюю: «Мамочка, а царь Александр, мой отец крестный — он бы так никогда не поступил, я знаю. Он бы простил папу».
Юджиния улыбнулась и поцеловала сына: «Все будет хорошо, милый. Император даст свое разрешение, и мы поедем к папе».
— Ваше величество…, - сказала она сейчас, — я знаю, что мой муж виноват в злоумышлении на бунт, что он участвовал в восстании, но я молю вас, позвольте нашей семье последовать за ним в Сибирь.
У Николая были холодные, голубые глаза. Он встал, — Юджиния невольно отступила: «Дверь закрыта. Он себе такого не позволит. Тогда, в декабре, он просто был вне себя, не знал, что делает. Господи, — она беспомощно оглянулась, — и не закричать, никто не услышит, дворец огромный…»
— Ваше величество, — он вжалась в дверь. Николай, подняв руку, заставив себя не прикасаться к ней, — пока, — внезапно улыбнулся: «Евгения Петровна, вы не были в Сибири. Это дикая страна, неразвитая, с грубым населением…, Послать вас туда — все равно, что поместить прекрасную, редкую птицу в деревенский сарай. Вы там и года не протянете, Евгения Петровна. Я никак не могу лишать искусство такого таланта, а свой двор — одного из лучших его украшений».