Страница 355 из 365
Они зашли во двор, в сопровождении жандармов. Сукин, поклонившись дамам, тихо сказал Федору: «Пусть невестка ваша пока у моего дома погуляет, потом, — генерал улыбнулся, — мы ее позовем».
— Папу с мамой сюда не пустили, конечно, — грустно подумала Юджиния, идя через вымощенную булыжником площадь. «Они ведь иностранные подданные». Она обернулась — сын шел к Алексеевскому равелину, держа за руки бабушку и дедушку. Юджиния перекрестила его рыжую голову. «Высокий он какой, — улыбнулась она. «Пять лет, а уже как восьмилетний. Тетя Тео рассказывала, Петя тоже такой был».
Она посмотрела, вдаль и застыла — на зеленой траве кронверка стояла виселица. «Какая она огромная, — Юджиния заставила себя не плакать. «Ее с моста будет видно. Его, конечно, не достроили еще, но все равно — народ придет».
В крепости было тихо, солнечно. Она, завязав потуже ленты черной, траурной шляпы, оправила платье: «Помоги нам, Господи. Не оставляй нас милостью своей. Если Ты моего мужа спас, то дай нам дитя, пожалуйста».
Степа, проходя мимо крохотного садика, — две березки, куст смородины, и чахлая травка, — звонко спросил: «Господин генерал, а папа здесь гуляет? Или нельзя ему?»
Сукин посмотрел на мальчика: «Одно лицо с Петром Федоровичем, конечно. И глаза такие же — голубые, яркие. Будто солнце в них играет».
— Ему нельзя, милый, — ответил комендант, ожидая, пока им откроют дверь, — но вот в Сибири можно будет.
— В Сибири снега много, — вспомнил Степа, — и он долго лежит. Крепости буду строить.
Он сидел на коленях у отца, прижавшись головой к его плечу, и, всхлипывая, устраиваясь удобнее, шептал ему: «Папочка, милый, я так скучал, так скучал…, Но ничего, мы с мамой к тебе приедем».
Тео тоже плакала, гладя сына по щеке: «Ты здесь такую бороду отрастил, милый, как в то время, когда в партизанах был. Не холодно тебе? — она потрогала шерстяное одеяло.
Камера была крохотной — койка с тюфяком и подушкой, маленький стол, грубый табурет и печка, которую топили из коридора. «Сейчас ведь лето, мамочка, — Петя склонил голову и поцеловал смуглую, пахнущую розами руку. «Мамочка, папа, — он помолчал, сдерживая слезы, — вы простите меня, пожалуйста».
Федор прошелся по камере, прихрамывая, и хохотнул: «На три наших с тобой шага, Петька. Ничего, в Сибири просторнее. Там и увидимся, — он подмигнул сыну: «Не сообщали вам, куда вас повезут-то?»
— Завтра ночью, — вздохнул Петя. «Перед гражданской казнью будут оглашать приговор, и отправляемся, прямо отсюда. Сначала, наверное, в Екатеринбург, а потом…, - он не закончил и поднял руки в кандалах: «Так и поедем».
— Не больно тебе, папа? — озабоченно спросил Степушка. Петя улыбнулся: «Я привык, милый. Жалко только, что с вами со всеми теперь не скоро увижусь. Вам император еще не разрешил за мной поехать? — спросил он.
— Твоя жена после казни, — Федор помолчал, — будет просить его о свидании. Разрешит он, мы ведь не за границу собираемся, — он улыбнулся, — а за Байкал. Я смотрю, у тебя и бумага с карандашом есть? — он кивнул на стол. «Передачи запретили, а так бы мы, конечно, тебя побаловали, — он нагнулся и прикоснулся губами к рыжим волосам.
— Они у меня с собой были, — Петя все держал мать за руку. Та, бодро, заметила: «Ничего, Юджиния с багажом поедет, и мы тоже».
— Женечку сюда не пустили, — горько подумал Петя. «И то хорошо, что маме с папой свидание дали. Бедный Рылеев, так семью и не увидит, наверное». Тео забрала внука и тихо сказала сыну на ухо: «Сейчас Юджиния придет. У вас полчаса будет, в глазок смотреть не станут».
— Мама! — только и смог сказать Петя, а потом мать обняла его, и он почувствовал слезы на ее лице. Федор поднял жену: «Нечего плакать. Осенью получим весточку от Юджинии — где вы, и после к тебе приедем, Петька. Водки привезем, — он улыбнулся и поцеловал сына.
— Все будет хорошо, — уверенно сказал Федор. Мать все плакала, Степушка прижимался к его заношенной, старой рубашке. Петя посмотрел в голубые глаза отца: «Семьдесят пять ему. Господи, дай ты мне сил вынести все, Степушку воспитать… — он погладил сына по голове. Федор вытащил свой хронометр: «Пора».
Тео еще успела перекрестить сына, Степушка шепнул: «Мы увидимся, папа…». Дверь заскрипела, они вышли, и Петя вдохнул запах жасмина. Он, было, попытался подняться, но Юджиния попросила: «Сиди, сиди, пожалуйста…».
Она оказалась рядом — маленькая, хрупкая, шляпа полетела на пол, она распустила волосы, и, целуя его, прошептала: «Петя, милый мой, милый, Господи, ты жив, ты будешь жить…».
— Женечка, счастье мое…, - только и успел сказать Петя. «Женечка, прости меня, прости…»
— Молчи, — она провела ладонью по его щеке, и прильнула к его губам. «Мне тебя не за что прощать, милый. Иди, иди ко мне, пожалуйста…».
В камере было сумрачно — окошко выходило на противоположную стену равелина. Юджиния, подтянув к себе подушку, вцепившись в нее зубами, укрывшись под одеялом, еле слышно застонала. «Почти год, — пронеслось у нее в голове, — Господи, как давно. Господи, как хочется жизни».
— Я люблю тебя, я так тебя люблю, — он целовал нежную, белую шею. Прижимаясь головой к его груди, Юджиния потянулась и сказала что-то ему на ухо. Петя, внезапно, улыбнулся: «Так это хорошо. Павел Иванович справа от меня, — он указал на стену, — мы перестукиваемся, уже давно».
В январе, после того, как их привезли из Украины, Петя вспомнил рассказы отца о шифрах, что они с тетей Мартой использовали во время работы в Париже.
— Квадрат Полибия, конечно, — пробормотал тогда Петя, кусая карандаш. Писать в кандалах было трудно, но он, вскоре, наловчился. Вышел не квадрат, а прямоугольник с тридцатью буквами русского алфавита — от некоторых пришлось отказаться. Петя упорно стучал и в правую, и в левую стену, пока справа не отозвались, — медленно, неуверенно: «Пестель».
— Вот и скажи ему, — велела жена, быстро оправляя платье, надевая шляпу. «Я тебя люблю, — она поцеловала его в губы, — люблю и знаю — мы скоро увидимся и больше никогда не расстанемся. Храни тебя Господь».
— И вас тоже, милые мои, — Петя поцеловал маленькую, твердую руку. Юджиния велела себе не плакать. Выходя из камеры, обернувшись, она помахала мужу. Она шла по двору крепости, чувствуя тепло, что охватывало ее. Увидев Степушку, что бежал к ней, женщина повторила: «Все будет хорошо».
Он услышал стук в стену и насторожился. Пестель знал, что завтра их казнят. Комендант Сукин уже сказал, что к православным приедет протоиерей Мысловский из Казанского собора, а к нему, лютеранину — пастор Рейнбот. «Не то, чтобы я верил в Бога, — усмехнулся тогда Пестель, — но хоть поговорю с кем-то, кроме членов комиссии по расследованию».
Жанна снилась ему почти каждую ночь — всегда с детьми, с Мишелем и девочкой, похожей на мать, белокурой, синеглазой. Они провожали его, стоя на берегу, улыбаясь. Он, выходя из гавани в открытое, теплое, ласковое море, шептал себе: «Я еще вернусь».
Больше всего его мучило то, что он даже не знал — жива она, или нет. Когда они виделись в последний раз, когда Жанна стояла у обочины деревенской дороги, сжимая в руках мешок, Пестель, смотря на нее, просил: «Пожалуйста, пожалуйста, пусть с ней все будет хорошо. С ней, с мальчиком…»
Здесь, в крепости, разобравшись в том, как надо стучать, он спросил у Воронцова-Вельяминова: «Что с мадам де Лу?». Но и тот ничего не знал.
Пестель, шевеля губами, внимательно следил за ударами. Когда они затихли, взглянув в окно, — его камера выходила на Неву, и ему был виден маленький клочок синего неба, — он улыбнулся.
— Спасибо, Петр Федорович, — простучал он в ответ. «Господь да благословит вас». Он вытянулся на койке, — кандалы зазвенели, — и посчитал. «В сентябре ребенок родится. Господи, сделай так, чтобы они счастливы были, Жанна, дети. Убереги их от всякого зла».
Он закрыл глаза и опять увидел их — только сейчас он был рядом, у самой кромки воды. Девочка подняла глаза, — большие, ласковые. Прижавшись щекой к его руке, она тихо сказала: «Мы будем смотреть, как ты уплываешь, папа. Никуда не уйдем». Он наклонился и поцеловал теплый лоб: «Спасибо тебе, доченька». Вокруг не осталось ничего, кроме сияния солнца, жаркого ветра, трепетал парус. Они все провожали его, пока берег не скрылся в туманной дымке, пока он не заснул, все еще продолжая счастливо улыбаться.