Страница 7 из 15
Манихейство – сложная дуалистическая религия, взявшая многое от зороастризма. В основе вероучения лежит непрерывная борьба сил Света против сил Тьмы. Материальный мир – порождение Тьмы, и лишь человеческая душа – осколок Света. Отсюда – стремление к самосовершенствованию, неприятие других религиозных систем и светской власти…»
То было вовсе не пробуждение. Скорее, данное отождествление себя вне сна, было более схоже с постепенным и тягостным возвращением моего сознание в эту, окружавшую меня жуткую реальность. Каждое, даже самое лёгкое движение, причиняло мне адскую боль и я, то и дело погружался в беспамятство. Плохо соображая, я даже не мог дать себе отчёт в том, как долго прибываю в этом пограничном, между реальностью и глубоким бредом состоянии. Мне, вообще, было трудно понять, где в данный момент я нахожусь и, уж тем более, каким образом сюда попал. Каждый раз, пытаясь открыть глаза или, превозмогая боль приподняться и осмотреться, наступало некое помутнение, и я тотчас проваливался в небытие, с бесконечно скомканной лентой из эпизодических и сумбурных всплесков: то ли своих, то ли чужих воспоминаний.
– Где я? Меня кто-нибудь слышит? – простонал я, обращаясь в никуда.
– Ты, мил человек, у ворот Царствия Небесного. – ответил мне кто-то. – Ну, а я Святой Пётр. В руках моих ключи от рая. Вот только не знаю, стоит ли открывать тебе ту заветную дверцу. Быть может ты, раб Божий, хочешь в чем-то покаяться? В чем-то исповедаться напоследок. А может, ты желаешь передать кому-то из друзей или близких некую весточку? Так ты не стесняйся. Последняя воля покойного, в натуре, исполняется. То есть, в обязательном порядке, будет выполнена.
Мне пришлось приложить немалые усилия, для изыскания в себе сил, чтобы приподнять-таки пудовые веки и пристально вглядеться в окружавшую меня темноту действительности. Помещение, в котором я находился, было похоже на вагонное купе. По крайней мере, выглядело оно таким же маленьким и тесным, с двухъярусными расположенными друг напротив друга то ли полками, то ли кроватями, а быть может и тюремными нарами.
В ночном свете, едва пробивавшемся через узкое зарешеченное оконце, на противоположной от себя полке-лавке я различил чей-то сгорбленный и худосочный силуэт. По очертаниям он весьма напомнил мне чёрта.
– Какой же ты, тля, «святой»? – с трудом усмехнувшись, я почувствовал нарастающую и ноющую боль в челюстно-лицевых костях. – Ты, скорее бес.
– Вот тут, ты абсолютно прав. Как говориться: попал в самую точку. Бесом, меня кличут. А находимся мы сейчас в следственном изоляторе. И судя по тому, как отделали тебя эти грёбаные «мусора», выйдешь ты, мил человек на свободу, ох, как не скоро.
Уголовник и рецидивист по кличке Бес (в миру, Лобов Герман Степанович) большую часть своей пятидесятилетней жизни провел в лагерях и тюрьмах. Повидал он на своем веку всякое. Бывало, что конвоиры до смерти забивали особо борзых, зарвавшихся зеков. Бывали и случаи когда пьяные вертухаи, сапогами и всем, что подвернется под руку, безжалостно молотили случайно-попавшего на глаза арестанта. Били так, остальным для острастки. Но чтобы менты не просто избивали, а с особым цинизмом калечили подследственного, применяя к тому наиболее изуверские истязания, с подобным он, пожалуй, столкнулся впервые. На бедолагу, принесенного ещё позавчера в камеру и, как мешок картошки бесцеремонно брошенного на нары, ему было нынче страшно смотреть. Правда, о том, что в течение двух последних дней я находился в полной отключке, я узнал уже позже. Все это время, я стонал и бормотал что-то бессвязное. И лишь изредка, на очень короткое время, полностью замолкал. В эти минуты уголовник Бес чувствовал облегчение. Ему казалось, что его сосед по камере, отмучившись, умер и никогда более не подаст признаков жизни. Но через пару мгновений, я вновь начинал тяжело дышать и постанывать.
Самым интересным было то, что Бес не мог (даже приблизительно) определить мой возраст. С одинаковой долей вероятности, Герман мог дать мне и двадцать, и сорок, и даже шестьдесят лет. На столь мое лицо был изуродовано и обезображено припухлостями и многочисленными кровоподтёками. И только мой голос, мои первые почти за двое суток произнесенные слова, наконец-то подсказали Лобову, что его сокамерник достаточно молод.
– За что ж тебя так? – поинтересовался Бес.
– Послал всех на хер. – кое-как выдавил я.
– Смело. Смело, но глупо. С ними нужно поласковей. Покажи ментам, что ты простак; что уважаешь власть и боишься её!.. А посему, готов для них на все. Изобрази глупое лицо, отвечай отвлеченно или аккуратно переведи разговор на иную тему. Играй с ними. Однако делай вид, будто бы, это менты играют с тобой. Понимаю, что сложно и с первого раза может и не получиться, однако без этих хитростей тут никак. Как величать-то тебя, мил человек?
– Олег!
– И все же, Олег!.. За что попал-то сюда?
– Да, ни за что.
– Ну, этак все, именно так и попадают. А что тебе «клеят»?
– Убийство.
– Извини, что не видел я твоего нормального лица. Меж тем, сдается мне, что на «мокрушника» ты вовсе не тянешь. Уж этого брата я на своем веку повидал в достатке. Глаза у них какие-то тёмные и мутные. Базар чуть тормозной, забыченный.
– По-видимому, те менты, что меня допрашивают, в глаза подозреваемых не особо-то смотрят. По какой-то иной, своей методе они действуют. – иронично предположил я.
– Да, какая там, к едрени фени, «метода»? Тут сплошняком топорные подставы. Нахватают людей, да побольше. Повышибают из них все возможное и невозможное. Глядишь, и попадется тот, кто им нужен. Но это редко срабатывает. В основном, на этом этапе ломаются откровенные слабаки и прочее ссыкло. А далее, вся надежда у ментов на ссученных. Кто-то где-то опрометчиво брякнул своим боталом. Другой это услышал. Полученную информацию переварил своими куриными мозгами, вычислил для себя мизерную выгоду и помчался шепнуть на ухо тому, кто в данных сведениях заинтересован.
Так наш брат и прогорает. Ну, а язык распускается, как правило, по пьяной лавочке или с бабой. Они самые: водка и бл… всему виной. Если ж ты грамотный и с малолетства учёный фраер. Если не прищучили тебя по горячим следам. Если следишь ты за своим базаром; знаешься с правильными людьми; живешь по понятиям. То будь уверен и в том, что ты спокойно сможешь загорать и дышать приморским тёплым воздухом. Вместо тебя в зону пойдет какой-нибудь Ваня-лох, на которого легавые и спишут всех собак.
– Похоже, что этим самым Ваней, меня нынче и назначили. – отметил я, с явным прискорбием.
– Коли так. Тебе, фраерок вовсе не позавидуешь. В конце концов, они своего добьются. Тебя сломают или просто сгноят в камере. Так что, Олег, готовься к самому худшему. А впрочем, шибко не отчаивайся. Все ж полстраны сидит в лагерях и ничего, привыкают. Эх, кореш!.. Что ж ты позволил-то им, так над собой поизмываться? Взял бы, да и подписал чего «мусорки» требовали. Потому как, никогда не поздно отказаться от своих же показаний. Мол, извините, граждане судьи. Оговорил себя, под оказанным на меня давлением. А здоровье. Его, брат, беречь сейчас нужно. Оно тебе обязательно понадобиться и на этапе, и на зоне. Тебе, мил человек, только предстоит утверждаться в новом, совсем ином мире, живущем по волчьим законам. Имя своё придется отстаивать. Чтоб не быть тебе всю свою жизнь, таким как я, Бесом, голью перекатной, без роду, без племени.
Именно сейчас, Герман был, как никогда честен. Ему было искренне жаль сокамерника. И не только потому, что попал тот под молох российской следственно-дознавательной машины, не знающей ни жалости, ни сострадания.
Глядя сейчас на молодого сокамерника, Бес невольно вспоминал себя, двадцати-тридцати летнего, отчаянного и авантюрного юношу. С ностальгией он вспоминал свои молодые годы. Когда все казалось возможным. Когда все тебе по плечу. Когда мелкие ссадины и синяки, просто не замечаются; а крупные рваные раны заживают сами по себе, как на кошке.