Страница 21 из 39
«На передовую, один хрен, меня не пошлют. Какой из меня, к дьяволу, вояка? – прикидывал в уме прапорщик. – А быть рядом с „кормушкой“; приложить свою руку к бесконтрольно поступающему (ведь это война) и так же бесконтрольно расходуемому арсеналу, прочему имуществу или продовольствию, всегда будет полезней, нежели просиживать штаны здесь, в российской глубинке!»
Уже на чеченской земле судьба вновь сводит Михайленко с его бывшим сокурсником, а ныне полевым командиром Салманом Даудовым.
Сейчас, пожалуй, и не упомнить, кто из них первым решился реанимировать былую дружбу. Однако тот факт, что они нуждались друг в друге, как одна пара обуви (бесполезна порознь) – было более чем очевидным. Салману требовалось оружие. Тогда как прапорщик мечтал о больших деньгах. Собственно в этом и был их общий интерес, основа и залог последующей взаимовыручки. Пожалуй впервые в жизни, прапорщику помогла-таки его «чёрная метка» вора.
Вырученные за похищенные автоматы и гранатомёты деньги, прапорщик не транжирил, не шиковал, не разбрасывался ими направо и налево. Примерно раз в год он выбирался на «большую землю». И уже там, в массовом порядке он и принимался скупать особо ценные ювелирные изделия, которые бережно упаковывал и прятал в лишь ему известные тайники.
«Золото – самая надёжная и вовсе времена конвертируемая валюта!»
Михайленко жил далёкой мечтой о том, что когда-нибудь, лет этак в сорок, а то и раньше, будучи военным пенсионером, а по «совместительству» и подпольным миллионером, он вернется в родной ему Ульяновск. Туда, где в детстве и юности его считали замкнутым и неуклюжим ничтожеством. Как гадкий утёнок, чудесным образом перевоплотившийся в лебедя, он вернется и поставит этот тихий волжский городишко «на уши». Все те, кто когда-то отвергли его любовь и дружбу, будут теперь носить его на руках. А необузданное воображение, уже рисовало ему шикарный «Мерседес»; дорогие костюмы, сигары; двухэтажный особняк на берегу реки, рядом с музеем самого Ленина.
А почему бы, собственно, и нет? Ведь Володя Михайленко, точно так же, как и его тёзка (вождь мирового пролетариата), поначалу был вовсе не понят своим окружением. Зато чуть позже, и тот и другой просто обязаны были прославить своими именами городок, именовавшийся в позапрошлом веке, как Симбирск.
В предполагаемом особняке, Михайленко обязательно установит камин. Будет там и кресло-качалка, и непременное изобилие голых женщин, готовых сиюминутно исполнить любой каприз нового хозяина жизни.
До той заветной мечты, оставалось совсем немного – один-два года безупречной службы, на едва переносимом Михайленко, дальнем объекте.
Уходя со своими людьми в горы, Салман полностью погрузился в свои мысли.
Узнав о назначении Князеве, о его майорских погонах и, очевидно, благополучной карьере бывшего сокурсника, полевому командиру было по-своему обидно за своё нынешнее положение партизана-контрабандиста.
Однако, вовсе не это тревожило сейчас Даудова. И уж тем более, не мысли о войне или предстоящих боевых операциях против «федералов». Разговор с Михайленко мысленно вернула чеченца в те золотые годы, когда он был ещё молод, когда служил в Советских вооружённых силах, когда всё было для него просто и предопределено на несколько лет вперёд.
Ностальгия? В определённой степени, да.
Вспоминал он сейчас о многом. И тем не менее, наиболее острые и самые волнительные воспоминания были связаны у Даудова с началом девяностых. Помниться, осенью 91-го, отправляясь в отпуск на свою родину, Салман задержался в Грозном на пару деньков.
Подобного тому, всеобщего восторга и радости за своих земляков, как в сентябре девяносто первого, Даудов видимо уж никогда более не испытает. Ведь в тот период и в буквальном смысле на его же глазах, писалась история небольшого горного народа.
События, в некогда спокойном Грозном развивались в том сентябре стремительно. Толпы митингующих требовали немедленной отставки прежнего руководства республики. В чеченскую революцию вливались всё новые и новые силы. Мятежным духом заражалось всё больше и больше людей. В их числе был и Салман. Его душа пела, а духовному воодушевлению, казалось не будет конца.
Именно там, в революционном Грозном, Даудов и стал невольным свидетелем событий, благодаря которым впоследствии, коренным образом изменилась его судьба. Отряд Руслана Лабазанова захватил грозненский следственный изолятор, выпустив на свободу около двух тысяч заключённых. В те самые минуты будущий полевой командир окончательно и бесповоротно проникся новыми веяниями беззакония и вседозволенности.
«Зачем ждать нищенских подачек государства, когда можно прийти и взять то, что тебе давно положено.»
И уже через пару месяцев, последовав примеру генерала Дудаева, капитан Салман Даудов бежал из российской армии, дабы по прибытию в независимую Ичкерию, присоединиться к чеченским сепаратистам…
СПИРТ
Ночи в горной местности, как ни в какой иной, отчего-то кажутся особенно ранними и тёмными. Тогда как звезды, на том чёрном небосклоне, чрезвычайно яркими. В безоблачную погоду их здесь тьма-тьмущая – больших и маленьких; крохотных, как точечки и едва-едва различимых.
Именно эту причудливую картину ночного неба, на секунду зафиксировал для себя Самолюк, опрокинув в свой организм восьмую часть кружки чистого спирта.
Покончив с концентрированной жидкостью, Игорь тотчас запил её водой. На мгновение затаил дыхание и, передёрнувшись всем телом, он выпустил из лёгких воздух, пропитанный алкогольными парами. После чего, с придыханием произнес:
– Мужики, а ночь-то нынче, какая тихая. Домой сразу захотелось. На Урале они такие же.
Однако солдаты, стоявшие рядом и молча наблюдавшие за Самолюком, вовсе не разделяли его романтических настроений. Они ждали от Игоря несколько иных комментариев.
– Ты бы лучше сказал, как спирт. Пить, можно? – в нетерпении потоптался на месте Литвиненко. В предвкушении алкогольной эйфории, ему было сейчас вовсе не до сантиментов.
– Не просто, можно… А нужно… – выкрикнул доморощенный дегустатор. – …Отменный. Ни посторонних привкусов, ни добавок. «Идет», как по маслу.
– А ты, Яшка, пугать нас вздумал. Дескать, спирт этот технический, потому и не питьевой. Придумал, понимаешь, какой-то метил. Орал, будто все мы здесь перетравимся, ослепнем. – с облегчением усмехнулся Рудяев. В отличие от рискового Самолюка, он (как впрочем, и все остальные пацаны) наотрез отказался испытывать на своем собственном организме содержимое, украденной со склада канистры.
Лишь после выданного бывшим десантником заключения, загремели солдатские кружки, подставленные под тонкую струйку щедро потёкшей из металлической ёмкости.
Кто-то кряхтел; кто-то импульсивно дышал, пытаясь потушить пожар разгоревшийся во рту, а кое-кто и усиленно внюхивался в рукав своей гимнастёрки – однако «за победу», залпом выпили все, без исключения.
В некотором ожидании (пока выпитое усвоится желудком, а затем ударит и в голову) немного помолчали. Ну а после, с небольшой неуклюжей раскачки, наконец-то полился чисто мужской, пьяный и неорганизованный «базар». Это когда все одновременно говорят со всеми, при этом умудряясь ещё и отвечать на чьи-то посторонние вопросы.
И, как всегда: «за дружбу»; «чтоб стоял»; «за службу»; «за скорый дембель» и за много другое, что едва успевало прийти в голову…
– …Да говорю тебе, Рудяй… Наш новый командир, полнейший урод. Он мне сразу не понравился. – закусывая хрустящим сухарем, Литвиненко высказал вслух своё мнение. – Не успел, сука, заявиться и уже давай всех «строить». Да кто он ваще такой, чтоб принуждать меня марафоны бегать? Я ему чё, салага? Вы, пацаны, как хотите. А по мне, так нашего нового майора, необходимо хорошенько обломать. Чтоб знал, падла, кто в доме хозяин.
– Дурак ты, Литвин. Ведь это он о нас с тобой, балбесах, и печётся. – возразил ему Самолюк.
– Ты это, Сом, сейчас так говоришь потому, что не беспокоишься за своё завтрашнее утро. Ведь после нынешнего ночного дежурства, тебя никто не тронет. – влез в перепалку Рудяев. – А интересно, что ты запоешь через пару недель. И вообще. На хрен нам, дембелям, эти утренние «напряги»?