Страница 7 из 10
Камень разговаривал с какими-то людьми, стоящими перед ним в легких светлых одеждах. Они приветливо глядели ему в лицо, и от этого ему становилось спокойно и безмятежно.
– Я смогу вернуться к той реке, где меня ждала женщина со светлыми волосами, дотронуться до ее белой кожи? Закинуть удочку в реку и ждать когда клюнет большая рыба, а потом есть ее, горячую, и запивать белым вином? Я смогу ощутить запах теплой реки и тины, почувствовать азарт от поимки сильной рыбы и горечь, когда рыба оборвет леску?
– Нет, но ты будешь владеть всеми тайнами мира.
– Я могу сделать выбор?
– Да, но если ты вернешься, все начнется сначала.
Камень повернулся и пошел назад в темноту. Вслед ему глядели люди в белых одеждах, и лился яркий и мягкий свет.
… Камень был холоден и бесстрастен. Он лежал здесь миллионы лет и видел многое…
Последняя весна
И пролились не ко времени ранние весенние дожди. Терпко запахло в борах смолевым духом-живицей, лиственной прелью и пьянящей свежестью талого снега. А среди залитых водой клюквенных моховин защелкали костяно, заголосили в скирканье-надрыве глухари, охваченные страстью продолжения рода своего древнего
Седьмой десяток разменял в эту весну Николай Васильевич Рогожин, но не усидел по-стариковски дома, хотя и соблазняла его супруга Настасья блинами, а как всегда по весне пришел сюда на последний, может быть, в этих местах глухариный ток. Ружьишком Николай Васильевич не баловался давно. Да и как стрелять-то последних петухов? Повыбивали птицу, а где и разорили токовища селениями да дорогами лесовозными. Только послушать и посмотреть пришел Рогожин на старое токовище – может, повезет на глухариную песню, да и с Озером надо поздороваться. Давно не был…
Николай Ильич вздохнул и тяжело опустился на сучкастую коряжину, лежащую поперек тропы. Коряжина просела и, чавкнув во мху, выбрызнула ледяную жижу, пахнущую багульником и клюквой. В боровых прогалах мутнел рассвет.
«Нелегка дорожка, припоздал, заря то уже занялась. Да и куда мне, старому кобелю, по болотам-то шастать?.. – неповоротливо думалось Рогожину. – Права Настя, вышло время мое. Отстрелялся, Коля, точка…А каких петухов я ей приносил!.. Перо не пробить!.. Дробь с них, как песок осыпалась, хоть пулей стреляй!.. Да, были времена…
Вспомнилось, как еще пацаном «увел» он висящую на стене отцовскую «курковку» и первым же дурным выстрелом свалил на току веерохвостого бородатого глухаря. Отец тогда вытропил его, Кольку, по следам и, натыкав сгоряча носом в мох, отдал ружье на владение. Глухарь помог…
Много охотиться не пришлось, время было тяжелое и смутное. А дальше судьба повела Рогожина в мясорубку Великой Отечественной, показала боль и кровь, смерть и измену, отвагу и страх, научила ценить дружбу и правду в глаза. А проверив его на крепость, зацепила для острастки горячим осколком и с Победой отпустила домой. В пути и нашел Николай свою Настасью. Тогда она еще Настей звалась…
Видать, судьбой определено было остановиться эшелону у полустанка без названия. На переливы гармони да на хохот вперемешку с забористым солдатским матюганом потянулись из деревеньки, что виднелась за посадкой, бабы, а за ними и девчата. Бабы – кто своих встретить, кто – на солдат поглядеть, повыспрашивать, весточки ожидаючи, а по вдовству – и перемигнуться с кем. Соскучились по крепкой ласке, по рукам мужским бесстыдным…
Девчата несли в лукошках разную снедь, а у баб и бутылки поблескивали, больше со своим – мутным «пузодером».
– Эй, солдатик, купи грибочков на закуску! У тебя, небось, трофеев богато?!. Или все немкам раздарил?! – прихохатывала голоногая девчонка, дразня Николая солеными рыжиками, которых он не едал с довоенных лет. Дерзко синела она глазами, из которых сыпались чертенята, смешно выпячивала грудь с пацаньими еще пупырями и, облизанная ветром так, что виднелся бугорок под животом, тянулась к вагону-телятнику.
С рыжиков все и началось. А вечером, в лесочке у застывшего до утра эшелона, слюбились они без оглядки… И вместо свадебного марша ревуном заголосил поутру паровоз, увозя их, сплетенных судьбой, в родные Николаю места. У Насти в деревне только две родные могилы и остались…
Еще застал Николай дома постаревшую за войну мать, а отца не пришлось – снесли его на деревенский погост перед самым приездом сына. А вскоре и мать рядом с отцом легла: не выдержала потери да радости…
Тяжело было на пустоши: родная деревенька захирела без дорог и промысла. Хватили нужды Николай с Настей, а потом перебрались в город. Но и там, на городской окраине, где устроились они, разносолов для них не припасли. Всем жилось тяжело. Тогда-то и вспомнил Николай про отцовское ружьишко, а попутно и в рыбную ловлю втянулся. Баловство, вроде, а кормит.
Приметилось ему еще в те годы лесное озерцо, красивое, как в сказке, но вместо Бабы-Яги жил на том озере старый филин-отшельник, хохотавший ночами веселее разной сказочной нечисти. Дуэтом с неясытью у них хорошо получалось…
Озерцо было неглубокое, но рыбное. Водились в нем пудовые щуки, окуни, лини да попадалась озерная сорога, темноспинная, с отливающей золотом чешуей. Каждая чешуинка такой сороги драгоценной монетой на мху гляделась, а красоте ее перьев-плавников и петух бы позавидовал.
Озеро окружал старый сосновый бор, и жила в том бору древняя птица глухарь. Жила вольготно, не тревожимая лесными пожарами и набегами лихих людей. Ходили к тому озеру люди не жадные – взять на прокорм, не больше. Да и не унести много на плечах, а дорог к озеру не было. Так и жило-блестело средь сосен озерцо, хранимое болотами и лешаком-филином. И дни здесь текли размеренно, в сонной оторопи да шелесте камыша.
Со временем вгрызлись в сосняк хищные пилы, загадились боры порубочными проплешинами, от которых разило соляркой, и пролегли дороги уже вблизи озера. Потянулся в эти места самый разный народ: кто с добром и страстью охотничье-рыбацкой, а кто – с острогой и взврывчаткой. Все чаще встречал Рогожин на своем пути пьяные компании, палящие по пустым бутылкам и по всему живому, что попадалось на глаза. Все чаще находил стреляную и колотую на нересте щуку, ушедшую в агонии от человека, но доставшуюся воронам и мухам.
И разор сказался на озере. Откатились глухариные токовища дальше в боровую крепь, и все скуднее были с каждым годом трофеи и уловы честных охотников и рыболовов. Казалось, никогда не выбить дичь и не вычерпать рыбу, каждый год воспроизводящую свое потомство, но как раз и не давали ей этого делать глупые, недальновидные, корыстные люди, перекрывающие наглухо сетями речушки-нерестилища и отстреливающие глухарок, не успевших вывести птенцов.
«Ну, Бог с тобой, поставь ты сетешку в сторонке, чтоб пустым не уйти с капризного озера, но дай пройти рыбе отметать икру, дай птице позабавится с детишками. А тут еще «электроудочку» придумали!.. В трусы бы ее подвести к этим ловцам. Ведь и детям своим ничего не оставят. Божатся в оправдание, что если, мол, не я, то другой подсуетится, из-под носа вырвет… Тьфу ты! – передернулся тут Николай Васильевич от этих припомнившихся ему пакостных речей. – Вот она натура-то наша человеческая!.. Что ведро помоев, накрахмаленной салфеткой прикрытое!.. Пойми ты, чудак-человек, – убеждал Рогожин невидимого собеседника. – Да, худо сейчас, особенно на окраинах российских. Но сохрани себя, пронеси сквозь лихолетье, не испачкайся торопливой алчностью и завистью».
Так в спорах с кем-то и тяжелых раздумьях и не заметил Николай Васильевич, что дошел до места. Озеро открылось светло и выстужено. Посередине озера гуляли волны, холодные даже на вид. Небо тоже было холодное, контрастное, в алых зоревых подтеках, на фоне которых верхушки сосен казались вырезанными из жести. Летом теплые потоки струятся над горизонтом и, размывая утренние краски, создают ощущение благодатного покоя. Сейчас же озеро, подобно красивой мачехе, глядело строго, без теплинки.