Страница 10 из 12
–А почему чернила красные?
–А это не чернила, – ответил Устинов.
–А что?
–Кровь.
«Пьяный бред», – подумалось мне, но он все объяснил.
–В номере чернил не было, Сережа нам об этом говорил, вот и вынужден он был писать кровью.
Метрдотель готов был сквозь землю провалиться, но я, при всем неуважении к нему, Устинову не поверил. Во-первых, потому, что про него я тоже кое-что помнил – в частности, то, что в 1921 он был исключен из партии за пьянство, а во-вторых, потому что чего-чего, а чернил в «Англетере» просто не могло не быть. Я велел всем троим тщательно обыскать номер, а сам прошел в соседнюю комнату, где молоденький солдатик из подчинения Парахненко опрашивал второго приятеля усопшего.
–Эрлих, – представился долговязый собеседник солдатика.
–Фейгман, – ответил я.
–Расследовать будете?
–Попытаюсь, – ответил я и подал знак солдату, чтобы оставил нас. – Вы давно с ним были знакомы?
–Всю жизнь.
–Тогда вы и ответите мне, зачем ему понадобилось под новый год все бросать и приезжать в Ленинград? У него здесь должна была быть какая-то встреча?
–Бог с вами, какая встреча. Сережа беспробудно пил последнее время. Часто срывался. Потом – где-то месяц назад – пролечился от алкоголизма, бросил. Слов нет, как мы радовались. Правда, писать стал меньше, все больше времени проводил в своей лавке, но зато не губил себя проклятой горькой. А тут вдруг… я и не знал ничего. Мне Гриша Устинов телеграфировал пару дней назад, что они тут вовсю Сережины деньги пропивают. Надя сказала, что он снял все до копейки со счета и удрал в Ленинград, я рванул было за ним, но… как видите, приехал поздно…
–Надя? Кто это?
–Вольпин. Его… подруга…
–Жена?
–Фактическая.
–Тьфу, пакость какая… А почему он так поступил, она не сказала?
–Нет. Она меня не любит.
–За что же?
–Не знаю. Я был его другом, а не ее, – ответы еврея были заносчивы и резки, но по существу. – Простите, товарищ Фейгман? Разрешите мне стихотворение на столе себе забрать? Последняя память все-таки, а ближе друг друга у нас с ним людей не было.
Я разрешил. Глянул в соседнюю комнату – метрдотель и Устинов под чутким руководством Парахненко рылись в прибранной комнате, взрывая ковры да матрасы, как жуки в навозе. Ни черта они так не найдут, понял я и махнул рукой. Командировку можно было заканчивать.
А эта Вольпин была та еще штучка – взять хотя бы тот факт, что фамилию бывшего мужа она взяла в первозданном виде, не склоняя. Да и внешний вид ее говорил, что она принадлежит к разряду «женщин-вамп». Я имел удовольствие видеть на днях в приемной ФЭДа супругу покойного – Сонечку Толстую. Так вот она являла собой полную противоположность Вольпин. Тихая, скромная, малозаметная, значительно младше своего мужа, она не производила впечатление женщины, за которой можно идти на край света, даже несмотря на то, что была внучкой Льва Толстого. А Вольпин, да. Несмотря на огромное количество браков и детей, длинный шлейф любовных похождений и скоромных историй, она вызывала желание. Даже не внешне – тут она явно уступала юной красоте Сонечки, – а скорее внутренне, подсознательно, что ли.
Она ходила по квартире и курила.
–Да уж, доложу я вам, последние дни он был просто невыносим.
–В чем это проявлялось?..
Она посмотрела мне в глаза:
–Ну как вам сказать… Это очень личное, понимаете… Одно могу сказать – терпеть его становилось все труднее и труднее.
–Что значит личное, товарищ Вольпин? Поэт погиб, и в деле расследования его смерти для нас личного не существует! А кстати, в каких вы состояли с ним отношениях?
–Я была ему фактической женой!
–Вольф Эрлих сказал мне то же самое, забыв только расшифровать, что это значит. Как это понимать – фактическая жена? Его фактической женой была Софья Толстая.
–Это по паспорту. А по жизни он ко мне тянулся. Да что там говорить – у меня от него сын!
–А почему же вы официально не расписались?
–Потому что оба презирали условности. Коммунизм отрицает частную собственность на все, в том числе и на людей. А эти ваши «приписки» в ЗАГСе есть не что иное как старорежимный пережиток, этой самой собственности проявление. Чем, к примеру, отличается крепостная сказка от свидетельства о браке?
Я улыбнулся:
–Интересно смотрите на вещи.
–Это новая линия, товарищ. Вот товарищ Коллонтай тоже так считает.
–Но мы сейчас говорим не про товарища Коллонтай, а про товарища Есенина. В чем проявлялись те странности, о которых вы говорите?
–Это же очень интимные вещи…
Мое терпение лопнуло:
–Вы мне секунду назад твердили о сексуальной свободе и отсутствии предрассудков, а теперь юлить бросились! Отвечайте, как есть!
–Что ж… Понятно, что, если я называю себя его фактической женой, значит, у нас с ним были интимные отношения. И во время них он просил меня о вещах, которые резонируют с традиционными нашими представлениями о любви и сексе…
–Что вы имеете в виду?
–Удушье. Асфиксия.
–Как это?
–Так. Он утверждал, что асфиксия во время совокупления усиливает ощущения. Ну, считал так считал, долгое время я ему ничего не говорила. Потом как-то раз он настоял, чтобы мы с ним это попробовали. Я категорически отказалась, но он был настойчив. Что ж, тогда я взяла шарф и попробовала слегка придушить его. Но потом испугалась и шарф бросила и никогда больше к этому не возвращалась.
–А он?
–А он говорил, что таких чувств как в тот момент никогда ранее не испытывал и вообще что теперь обычные наши акты ему противны. Тогда я велела ему отправляться восвояси и поискать для своих извращенных развлечений кого-нибудь другого. Тогда-то эта ваша Сонечка и появилась на его горизонте. Он думал – вот, молодая, без предрассудков и принципов, сейчас с ней я и реализую свои мечты. Но не тут-то было – внучка Льва Толстого сложно восприняла его идеи. Тогда он снова вернулся ко мне. И снова стал просить об этом… Видите ли, сам секс с ним напоминал чудо. Он был так прекрасен, так молод и силен, что я не могла отказать себе в искушении и снова пошла ему навстречу в этих его навязчивых желаниях. А что было делать? Но в один из дней он буквально как с цепи сорвался – требовал удушения настоящего. Страх боролся внутри меня с диким необузданным желанием. Я снова испугалась того, что эта игра его становится до боли реальной… А потом он сам решил мне продемонстрировать свои ощущения – ну, чтобы успокоить, как он сам говорил… Его молодые, сильные руки схватили меня за шею и стали душить в тот самый момент, в который… ну вы понимаете… Перед моими глазами пронеслась вся моя жизнь, включая первый брак и дореволюционный Петроград… Я поняла, что минута – и я на том свете. С силой я оттолкнула его от себя и стала бить, кричать. Он забился в угол и просидел там до утра. А утром снял со счета все деньги и укатил в Ленинград. Что было потом – вы знаете.
–Скажите, а он пил последнее время?
–Ха. Пил он всегда. Если бы только в этом было дело…
–То есть с водкой эти его выходки не были связаны, вы считаете?
–Конечно нет.
Подобного откровения я явно не ожидал. Сломя голову, бросился я напрямую к ФЭДу – именно его инициативой было скорейшее расследование гибели, которую он втайне списывал на убийство.
–Почему я так считаю? – поглаживая бороду, отвечал Дзержинский. – Да хотя бы потому, что такие люди не погибают просто так, сами. Какова обстановка с нашей культурой после революции? Печальна. Большинство мастеров оказались за рубежом, а пресловутый бухаринский «инкубатор талантов и интеллигенции» не работает. Вот и выходит, что таких талантливых поэтов у нас осталось раз, два и обчелся. И вдруг один из них – наиболее дружественный Советской власти – погибает. Как это понимать? Зачем большевикам убивать своего товарища? Зачем ему, и без того неплохо живущему в нашей стране, сводить счеты с жизнью? Чем он недоволен? Что не так? А теперь посмотри на ситуацию с другой стороны. Вот он умер – и началось на Западе в их либеральных интеллигентских кругах ворчание. Мол, кончают большевики деятелей культуры ни за что, ни про что. Сейчас, когда Горький хочет возвращаться в СССР, это особенно печально и страшно. Смерть Есенина политически очень выгодна нашим врагам и подрывает наш и без того оставляющий желать лучшего облик в глазах Лиги Наций и того же Союза Писателей-Демократов. Понимаешь, кто угодно может умереть просто так – но не поэт…