Страница 2 из 8
В детской комнате стоял застекленный книжный шкаф. Папа был страстным библиофилом. Постоянно пополнял свою библиотеку и меня не забывал. У него была печать – «Из книг священника Иоанна Легкого», у меня – «Из книг Ираиды Легкой». (Через много лет, в новом двадцатом первом столетии, после того как пала советская власть и мы стали общаться с семьями в Латвии, мой двоюродный брат Алик, сын тети Нюры, привез одну из моих книг с печатью «из книг Ираиды Легкой» – «Путешествие женщины на Шпицберген».)
Читать я научилась сама в раннем возрасте. Мама и тетя Нюра сидели в кухне и беседовали. Я пришла и заявила: «Я умею читать». «Да, да», – отмахнулись они, зная, что я многое знаю наизусть. «Дайте мне любую книгу», – разревелась я. Принесли одну из папиных книг, и я стала вслух читать. «Тут мы сообразили, что ты время от времени прибегала и спрашивала: «А это какая буква?» – вспоминала мама. Галя учиться читать не торопилась. «Пусть я буду безграмотной, – говорила она, – что нужно, Ирка мне прочтет». – «Ну, а если тебе нужно будет документ подписать?» – спрашивала мама. – «Я крестик поставлю», – не терялась сестра. Как-то раз меня наказали и поставили в угол рядом с книжным шкафом, где соседствовали книги Чарской и Луиз Мэй Олькотт (в переводе на русский), Надсон и Гумилев, русские классики. Я стояла и думала, что убегу к дедушке в деревню. Он иногда приезжал в Ригу с чемоданом, полным деревенских гостинцев. Это единственный случай наказания, который помню, а за что наказали – забыла.
Мамина семья жила Риге. Мы часто ездили к ним в гости. Они приезжали к нам. Старший брат мамы, Василий, был железнодорожником. Два младших брата – Андрей и Михаил – иногда рассказывали нам страшные истории, к большому нашему удовольствию. У дяди Андрея был дар к языкам. Он увлекался английским языком и Марк Твеном. О самом младшем брате – Михаиле – мама особенно заботилась. Мама и тетя Нюра занимались рукоделием и нас обучали. Они серьезно обсуждали наш детский гардероб. Часто портниха шила нам пальто и платья одного фасона, но из материи разного цвета. А бабушка учила нас вязать рукавицы, носки и перчатки. В работе по дому маме помогала латышка Люся. Закусив, она часто говорила: «Я наелась до сутра». Мама хорошо готовила. На каждый день недели было свое меню. Иногда она спрашивала, какую мы хотим яичницу, и мы дружно отвечали: «С муком и с молоком».
В монастыре, занимавшем целый городской квартал, детям было раздолье. Было где бегать, играть, прятаться. Как хорошо было лечь и катиться с холма, на котором стоял собор! Помню, что сестра называла себя Алешей Поповичем, а я себя звала Добрыней Никитичем. Каждое лето мы на месяц уезжали в Пустыньку, так все звали отделение монастыря, расположенное в лесу недалеко от Елгавы, Спасо-Преображенскую пустынь. Там мы научились искать грибы. Сыроежки росли прямо у строений монастыря, за подосиновиками устраивались походы. Грибы монахини заготавливали в большом количестве, впрок к постным дням. Я помню подземный погреб в монастыре в Риге, где стояли большие бочки с квашеной капустой, солеными огурцами, солеными грибами. Мы мечтали о поездке в Пустыньку, но мама говорила: «Сперва надо выполоть грядки с помидорами, а тогда поедем». И мы охотно пололи. Мама умела вдохновлять на труды. Помню, как мы просили ее: «Когда, наконец, мы сможем мыть пол в нашей спальне?».
Мы, дети, любили богослужения – зимой в уютной деревянной церкви, летом – в просторном каменном соборе. Особенно Рождество, Вербную субботу и воскресенье, службы Страстной седмицы, Двенадцать Евангелий. К Пасхе мама усердно готовилась, пекла куличи, делала две пасхи, сырную и заварную. В Пасхальную ночь мы, дети, могли бить в колокола. Колокольный звон раздавался все три дня Христова Воскресения.
Во время первой исповеди я озадачила кротчайшего отца Николая вопросом: «Если Бог все может, почему Он попускает зло?». В семь лет я превратилась из младенца в отроковицу. Этот водораздел, когда впервые идешь к исповеди, был очень значительным.
К духовенству в Латвии относились с почтением, памятуя, как в революцию убивали священников. Отец пользовался уважением и любовью монахинь и прихожан. Жизнь текла так, как она текла, когда здесь была Российская империя. В монастыре все говорили по-русски. Мама и папа владели латышским языком, отец иногда служил по-латышски. В русских гимназиях, в которых они учились, латышский язык был обязательным предметом. А мы в дошкольном возрасте латышского не знали, кроме отдельных фраз. На каком языке мы ругались через дырку в заборе с соседними латышскими мальчишками, я не помню. Как-то раз на вокзале, во время поездки в Пустыньку, мы увидели президента Ульманиса в сопровождении двух-трех человек. Он подошел к нам и всем пожал руки. В Латвии уживались латыши, русские, евреи, поляки, немцы. Перед Рождеством в центре города устраивался Рождественский базар, к большому нашему удовольствию. Елки, ларьки с елочными игрушками, вафлями с взбитыми сливками. Однажды я попросила в подарок к Рождеству немецкий букварь.
В предисловии к книге «Корабли старого города» (Рига: Латвийское общество русской культуры «Даугава», 2005), эмигрантка первой волны Ирина Сабурова писала, что русские в Латвии стали «эмигрантами» только с 1944 года: «… принимая живое участие в жизни Балтийских республик, русские полностью сохранили свой язык, культуру и всячески развивали ее; можно даже сказать, что наше прошлое (свободная жизнь в свободной стране) – это, Бог даст, будущее России».
Отец часто с нами играл. Однажды одна из нас его нечаянно толкнула. Другая строго сказала: «Не бей, видь священник». Отец занимался на богословском факультете Рижского университета. Я очень ревностно следила за его отметками. Когда он один раз получил четверку вместо обычных пятерок, я разревелась. Он также преподавал Закон Божий. Проповеди его славились. Помню еще, как-то ясновидящая монахиня взглянула на его руку и зарыдала: «О, какие тяжелые испытания ждут Вас на склоне лет…».
Отец всю жизнь относился к архипастырям с сыновней любовью и беспрекословным послушанием. И они его любили. В кабинете отца (когда у него таковой был) висели их портреты. Галерея эта открывалась портретом архиепископа Иоанна Рижского. Он был не только главой Латвийской Православной Церкви, но и членом Латвийского Сейма, куда прошел по списку православных и русских организаций Латвии. Вот как описывает встречу с владыкой Иоанном журналист Андрей Седых в книге «Пути, дороги» (Изд. 1934 г.):
«Архиепископ Иоанн живет в подвале собора. В его “покои” ведет узкая винтовая лестница. Низкие сводчатые потолки, на стенах пятна сырости… Скудно живет владыка. Несколько кресел, стулья. Шкафы с книгами. Иконы. Над столом – большой портрет патриарха Тихона. Кровать за перегородкой. В углу у печи – груда поленьев. “От нас отняли помещение архиерейского дома, – объясняет владыка. – Тогда в виде протеста я поселился здесь. Делались компромиссные предложения. Хотели купить новый дом, но я отверг. Это значило оправдать беззаконие. Архиерейский дом был православным мужским монастырем, нашей святыней. А помещение сие подвальное – нам к лицу, оно символизирует нынешнее, надо надеяться, временное положение Православной Церкви в Латвии. У нас отнят кафедральный собор, бывший усыпальницей архиепископов. Его превратили в лютеранскую церковь. И много других церквей отнято. Это тем более прискорбно, что, в общем, латыши хорошо относятся к русскому меньшинству и его не притесняют, а вот Православную Ццерковь загнали в подвал. Говорю это как депутат Сейма, и обвинение неоднократно предъявлял с парламентской трибуны. Долголетняя жизнь в подвале на здоровье моем никак не отражается. Здоровьем меня Господь не обидел. Все в роду такими были. Сила у нас передается от отца к сыну. Дед мой, покойник, Царство ему Небесное, однажды рассердился на коня и легонько стукнул его кулаком по голове. А конь свалился и в тот же час околел. Недавно случай был. Подбегает ко мне шофер: “Владыка, Ваше Высокопреосвященство, помогите автомобиль вытащить. В грязи завяз. Подобрал я рясу, поднатужился и вытащил автомобиль».