Страница 15 из 22
– В каком звании вы вернулись сейчас?
– О чем ты все выспрашиваешь, не пойму?.. Я работал. Исполнял приказы руководства.
– Руководства?
– Руководства компании. Хватит, не спрашивай, – сурово сказал Кузьма.
– Хорошо. Ходили слухи, что вам неоднократно поступали предложения завершить вашу… карьеру, но вы неизменно оставались. Ни разу не покидали зону конфликта. Действительно ли существовали люди, которые считали ваше присутствие там затянувшимся, неуместным?
Кузьма улыбался, но в глазах его полыхнула злоба. Сам не заметил, как рука его потянулась к Борьке, стала бродить по шерсти. Пес покорно молчал под хозяйской ладонью.
– Там много было всякого и всяких. Политишонки ихние меня думали оттуда вытурить, но не вышло. Им, видите ли, притушить хотелось, чтобы все остановилось, чтобы все у них на привязи сидели и лаяли по команде. Они только о деньгах и власти думали, а у меня чертят полсотни… одно время было. Нет, я делал то, что считал правильным, и руководство было за меня. – Он нахмурился и смотрел хищно. Катя подалась немного назад, не в силах выдержать этот взгляд. – Отправили восвояси, когда уже окончательно плох стал, – добавил Кузьма и грустно улыбнулся. – По врачебным сужденьям. Так бы работал. Но они думают, развалюсь я, если еще по мне что попадет. Сказали: “Уезжай, Кузьма, поживи, повидай дочь, пока жив”. Я решил уехать, потому что отряда уже не было.
– То есть вас комиссовали по состоянию здоровья?
– Неважно, как это называть. Политишонки хотели меня выдавить, но не сумели. Вот это запиши. А остальное неважно. Сейчас я здесь.
– Похоже, вы не слишком рады снова быть дома? – удивилась Катя.
Кузьма думал долго. Он ерзал на неудобном пластиковом стуле и хотел пить. Становилось жарко, и хотя перед ним была зеленая девчонка, он чувствовал себя как на экзамене.
– Я рад, – сказал он, понимая, что молчит слишком долго.
– Какие чувства вы испытываете в мирной жизни после пережитого там? После сражения с неофашизмом?
– Ох, ну и вопросы ты ставишь. Непросто сказать. Понимаешь как, с одной стороны, мы – люди скромные. Вроде как мы пошли на дело, куда нас позвали, и вроде как сделали всё, что от нас зависело. Как говорится, сделал дело – гуляй смело, так? Тем более что нас не обидели, жить есть на что, и даже пенсию обещали потом платить. Но есть и другой такой момент…
Кузьма прочистил горло. Постепенно к нему возвращалось спокойствие, волнение перед красным диктофонным глазом отступало. Катя терпеливо ждала продолжения.
– И момент такой, – сделав глоток чая, продолжил Кузьма, – что нас тут так воспринимают, словно мы призраки, не настоящие. Я это понял не сразу, и то лишь потому, что пообщался с другими ребятами. Нас тут мало. Вот, например, Никитка, пацан с Геленджика, молодой, тебе ровесник! Что он в жизни видел? А теперь он кому нужен? Без руки остался. Да, купил себе протез дорогой, им чуть не подтереться можно, но тем не менее! Калека! А парню двадцати пяти нет. И что ты думаешь? Кто-то говорит ему “спасибо”? Кто-то хоть понимает, откуда он вернулся?! Мне за это очень обидно! Я-то что? Я взрослый мужик, у меня дочь, я свое пожил. Мое будет со мной и дальше. А вот таких, как он, жалко, и их немало!
Он остановился, но Катя молчала. Снова пришлось вспоминать про диктофон. Это не обычная беседа – тут будут его слушать. Кузьма воодушевился и продолжил.
– И конечно, есть такое чувство обиды из-за этого! Вот к ним ко всем. Они знают хоть, через что мы прошли? Кто-то поехал за деньгами. Но ведь много кто поехал по зову сердца. Большинство! Потому что им не все равно! Мы не могли не поехать, понимаешь? Такие, как я, или Никита, например. А кто тамошние? Они куда уедут? Там выбор: за них ты или за своих. Вот мои его и сделали: Егор, Паша… Петр. Его я, правда, пока плохо знаю.
Катя пометила что-то в блокноте.
– Ты лучше имена потом замени, – подумав, добавил Кузьма.
– Хорошо. Продолжайте.
– Так вот. Обидно нам, понимаешь? Мы на стороне России встали против зла, понимаешь? И все об этом знали. А пока война шла – забыли! Потому что стало меньше новостей. А гробов-то меньше не стало. Каждый друга похоронил. Вон, Стрельцов у меня был, вот такой снайпер, мог белке яйца отстрелить со ста метров. Чуть не поженился он там на своей… И что же? За месяц до дембеля девчонку взяли и запытали прямо в городе. А парню тридцати нет – ему бы жениться. А кто он тут теперь? Невидимка! Для всех мы невидимые. Молодым это особенно обидно. Ведь ты понимаешь – много мы рассказать не можем. Понимаешь, да? Есть документы всякие подписанные и так далее. “Не разглашать” там сказано. Поэтому не расскажешь. Но каково у них на сердце, понимаешь? Друзей нет, любимых нет. Выть охота. А всем плевать. И главное, государству тоже, и людям. А русскому человеку как – ему не похвала нужна, но понимание. Если он с драконом бьется, то может и умереть. Но как это, что нас забыли?!
– Ну, русский же человек привык к смирению, не так ли? От многих респондентов я слышала, что им не нужна ни награда, ни признание.
– Не нужны мне награды! – возмущенно воскликнул Кузьма. Борька всполошился и подскочил в поисках угрозы. Ветеран стал тщательно подбирать каждое слово. – Я говорю о том, что мы невидимые! Люди нас не видят, мы для них не существуем, потому что этой войны больше нет. Заморозили – и ладно! Можно молчать. А то, что в неволе, окруженная, стоит наша родная русская Одесса, им как будто забыли сказать!
– Я вас поняла. Какое самое яркое впечатление у вас оставила операция по деблокированию осады Одессы?
– Самое яркое? – Кузьма задумался, потом усмехнулся. – Можно вспомнить, да не обо всем можно рассказывать. Самое яркое, пожалуй, это первый день в Одессе. Мы туда наконец добрались, смотрим с порта, а полгорода горит. Не спрашивай, как оказались, запрещено говорить.
– Понимаю.
– В тот день укры пустили, получается, какой-то новый напалм. Солдат не задело, а гражданские многие погибли. И никто не знает, кто сделал. Какой-то из ихних батальонов… Больше такого не происходило. Но если бы сейчас опять случилось, я бы не удивился. Только никто во всем мире не напишет об этом. Журналистам темы все сменили, я так понимаю.
– У вас и, возможно, у некоторых ваших товарищей есть обида на журналистов? Расскажите об этом.
– Да нет никакой обиды. Я не знаю, в других боевых действиях я раньше не участвовал. Но ребята, кто ездил в разные точки, рассказывали, что нигде столько вранья нет, как там. Все врут. Особенно укры. Рассказывают про нас… А мы просто людей защищать пришли. От фашизма, понимаешь? От зла. А про нас говорят. А наши тоже не сильно лучше. Про что угодно будут напевать, только не про реальные проблемы. Я же смотрел ящик, газеты читал. С каждым годом все меньше и меньше нормальных новостей о нас. Приезжаешь – меня тут все знают. Все знают, где и почему я был, но им все равно. А я-то хожу и молчу – подписка! Да и противно навязываться, коли им дела нет!
– Вы все еще ассоциируете себя со своим отрядом и с армией осажденной Одессы?
– Конечно! Я до сих пор мысленно там. Мне сейчас не узнать точно, что там, но я примерно представляю.
– И какой ваш прогноз?
– Мы очистим Украину от фашистов до самой границы с Венгрией, вот увидите.
Отчеканив фразу, Кузьма вдруг испугался.
– Стой, это не публикуй. Это не надо. И вообще, знаешь, ох… все эти интервью. Я их там никогда не давал. Нельзя было, и сейчас вот думаю, тоже зря мы это затеяли.
– Хорошо, – Катя улыбнулась и остановила диктофон. – Я вижу, вы немного устали. Давайте сделаем паузу. Проводите меня в гостиницу?
Как ни странно, Кузьма теперь испытал разочарование.
– Я тут пробуду некоторое время, – сказала Катя вкрадчиво. Было видно, что она хочет понравиться. – Еще не раз побеседуем, хорошо? Я бы также хотела обсудить с вашими друзьями. Вы сказали, тут есть несколько?
– Ну да. Пашу ты могла видеть утром, он со мной был. Потом Егор еще, хороший мужик. Никитка вот, молодой который, безрукий, ну, и этот к нам приблудился недавно, но он вроде на сезон только, не местный. Петр, сказал, зовут.