Страница 7 из 53
Итак, вчера, чуть только слесарь навесил железные ставни и дверь, я все оставил открытым до полуночи, хотя уже становилось холодно.
Вдруг я почувствовал, что он здесь, — и радость, сумасшедшая радость охватила меня. Я медленно поднялся, стал ходить из угла в угол по комнате и ходил долго, чтобы он ни о чем не догадался; потом снял ботинки и лениво надел туфли; потом закрыл железные ставни и, спокойно подойдя к двери, запер ее на два поворота ключа. Вернувшись вслед за этим к окну, я запер и его на замок, а ключ спрятал в карман.
Я понял сразу, что он заметался возле меня, что теперь и он испуган, что он приказывает мне отпереть. Я чуть было не уступил, но все же устоял и, прижавшись спиной к двери, приоткрыл ее ровно настолько, чтобы, пятясь, прошмыгнуть самому; я очень высокого роста, а потому задел головой за притолоку. Я был уверен, что он не мог ускользнуть, и запер его совсем одного, совсем одного! Какая радость! Он был в моих руках! Тогда я бегом спустился вниз; в гостиной, находящейся под спальней, я схватил обе лампы, вылил из них масло на ковер, на мебель, потом поджег все это и бросился бежать, предварительно заперев на два поворота ключа парадную дверь.
И я спрятался в глубине сада, в чаще лавровых деревьев. О, как долго я ждал, как долго! Все было черно, безмолвно, неподвижно; ни ветерка, ни звезд, только громады невидимых облаков, которые тяжело, так тяжело давили мне душу.
Я смотрел на свой дом и ждал. Как долго это тянулось! Я уже думал, что огонь потух сам собой, или он его потушил, но вот одно из нижних окон треснуло под напором огня, и пламя, огромное, красно-желтое пламя, длинное, гибкое, ласкающее, взметнулось вдоль белой стены и лизнуло ее до самой крыши. Свет пробежал по деревьям, ветвям, листьям, а с ним пробежала и дрожь, дрожь ужаса! Встрепенулись птицы, завыла какая-то собака: мне показалось, что наступает рассвет! Тотчас разлетелись еще два окна, и я увидел, что весь нижний этаж моего жилища превратился в ужасный пылающий костер. И вдруг крик, страшный, пронзительный, душераздирающий крик, крик женщины прорезал ночь, и оба окна в мансарде раскрылись! Я забыл о слугах! Я видел их обезумевшие лица, их воздетые руки!..
Тогда, потеряв голову от ужаса, я бросился в деревню, крича: «На помощь! На помощь! Пожар! Пожар!» Я встретил людей, которые уже спешили ко мне, и вернулся с ними, чтобы видеть все.
Теперь весь дом был уже только ужасным и великолепным костром, чудовищным костром, освещавшим все вокруг, костром, на котором сгорали люди и сгорал также Он, Он, мой пленник, новое Существо, новый повелитель — Ор- ля!
Вдруг вся крыша рухнула внутрь, и вулкан пламени взметнулся до самого неба. Сквозь окна я видел огненную купель и думал, что Он там, в этом жерле, мертвый.
Мертвый? Да так ли? А его тело? Ведь его светопроницаемое тело не уничтожить средствами, убивающими наши тела!
Что, если он не умер?.. Быть может, одно лишь время властно над Существом Невидимым и Грозным. К чему же эта прозрачная оболочка, эта непознаваемая оболочка, эта оболочка Духа, если и ей суждено бояться болезней, ран, немощи, преждевременного разрушения?
Преждевременного разрушения! Весь человеческий страх объясняется этим! После человека — Орля! После того, кто может умереть от любой случайности каждый день, каждый час, каждую минуту, пришел тот, кто может умереть только в свой день, в свой час, в свою минуту, лишь достигнув предела своего бытия!
Нет… нет… несомненно… несомненно… он не умер… Значит… значит, я должен убить самого себя!
Ян Неруда
ВАМПИР
Увеселительный пароход привез нас из Константинополя к острову Принкипо, на берег которого мы и высадились. Общество было невелико: одно польское семейство, состоящее из отца, матери, дочери и ее жениха, и затем мы двое. Да, чтобы не забыть, — уже на мосту, переброшенном через Золотой Рог, в Константинополе, к нам присоединился грек, совсем молодой человек, быть может, живописец, судя по папке, которую он держал под рукой. Длинные черные локоны спадали ему на плечи, лицо было бледно, и черные глаза смотрели из глубоких впадин. В первый момент он заинтересовал меня, главным образом, своей предупредительностью и точным знанием местности. Но он говорил слишком много, и скоро интерес к нему у меня пропал.
Но тем приятнее показалось мне польское семейство. Отец и мать — хорошие, почтенные люди, жених — молодой, изящный господин с изысканными манерами. Они ехали на остров Принкипо, чтобы провести здесь несколько летних месяцев из-за дочери, которая была не совсем здорова. Красивая, бледная девушка была или в периоде выздоровления после тяжелой болезни, или, быть может, болезнь только еще развивалась в ней.
Она опиралась на руку своего жениха, охотно останавливалась и отдыхала, частый и сухой кашель прерывал их тихий разговор друг с другом. Каждый раз, когда она кашляла, ее спутник заботливо замедлял шаги и сочувственно взглядывал на нее; между тем она, казалось, хотела ему сказать: «Это ничего… я все же счастлива!» Они твердо верили в счастье и здоровье.
По указанию грека, который тотчас же простился с нами на молу, польское семейство сняло себе помещение на взгорье. Хозяин гостиницы был француз, и весь дом, красивый и удобный, был устроен по французскому образцу.
Мы позавтракали все вместе и, когда спала полдневная жара, отправились на вершину горы в кедровый лес, чтоб насладиться красивыми видами. Едва мы выбрали подходящее место, чтобы расположиться, как около нас снова появился грек. Он послал нам легкий поклон, осмотрелся и сел всего в нескольких шагах от нас. Он открыл свою папку и начал рисовать.
— Я подозреваю, — сказал я, — что он нарочно сел так близко к утесу, чтобы мы не могли видеть его рисунка.
— Нам вовсе и не нужно, — сказал молодой поляк, — заглядывать к нему в папку. С нас достаточно того, что мы видим здесь, вокруг себя.
Через минуту поляк прибавил еще:
— Мне кажется, что мы просто служим ему для оживления ландшафта, — ну и пусть!
И в самом деле, перед нами было достаточно всего, чтобы смотреть. Нет более красивого и более счастливо расположенного уголка на земле, чем этот Принкипо.
Политическая мученица Ирина, современница Карла Великого, прожила здесь один месяц в «изгнании». Если б мне можно было провести здесь один-единственный месяц в моей жизни, то всю свою жизнь я был бы счастлив воспоминанием об этом. Единственный день, прожитый мною здесь, я никогда не забуду!
Воздух был прозрачен, как алмаз, и так нежен и мягок, что казалось, будто душа уносится на его волнах в даль. Справа над морем возвышались темные горы Азии, слева синел вдали крутой берег Европы. Вблизи подымался Эхалкос, один из девяти островов Архипелага, со своими кипарисовыми лесами, словно печальное сновидение. Наверху, среди его деревьев, виднелось большое здание — приют для душевнобольных.
Вода Мраморного моря была слегка взволнована и, как светящийся опал, играла всеми цветами. Вдали море казалось молочным, затем между двумя островами оно розовело, как кроваво-красные померанцы, и еще дальше внизу оно переходило в голубовато-зеленый цвет, прозрачный, как сапфир. И оно было одно со своей дивной красотой, — нигде не виднелось ни одного большого корабля, и только две маленькие барки под английским флагом маневрировали вдоль берегов. Одна из них была паровым судном, величиной не больше сторожевой будки, другая имела на борту около двенадцати гребцов; и когда они, как один человек, подымали вверх свои весла, с них каплями стекала вода, как расплавленное серебро. Дельфины доверчиво кружились под ними и длинными изгибами проносились над морем. Иногда в голубом пространстве спокойно рассекал воздух орел, измеряя расстояние между двумя частями света. Весь склон горы под нами был усеян цветущими розами, запах которых наполнял воздух. Из ресторана на берегу моря по чистому воздуху доносились к нам издали заглушенные звуки музыки.