Страница 44 из 53
— Да, я целился в ногу, мелькнувшую на ступеньках.
Не произнося больше ни слова, с револьвером наготове, Сваффам направился к музею. Лоу двинулся за ним.
Вокруг дома завывал ветер, и предрассветная тьма окутывала мир, когда перед ними открылось самое невероятное зрелище, когда-либо заставлявшее содрогаться людские сердца.
Наполовину свесившись наружу из продолговатого деревянного ящика в углу большой комнаты, лежала тощая фигура в прогнивших желтых бинтах; чахлую шею венчали растрепанные волосы. Передняя полоса кожи на сандалии и часть правой ступни были отстрелены.
Сваффам с дергающимся лицом посмотрел на мумию и затем, схватившись за разорванные бинты, швырнул ее в ящик, где мумия застыла как живая, разинув широкий рот с влажными губами.
На мгновение Сваффам замер над ней; затем он выругался, поднял револьвер и принялся снова и снова мстительно стрелять в ухмыляющееся лицо. Под конец он втиснул существо в ящик и, схватив оружие за ствол, разнес на куски голову мумии с таким взрывом злобы, что вся эта ужасная сцена стала напоминать убийство.
После, повернувшись к Лоу, он сказал:
— Помогите мне закрыть крышку.
— Вы намерены ее похоронить?
— Нет, мы должны избавить от нее землю, — свирепо произнес Сваффам. — Я положу ее в старое каноэ и сожгу.
На рассвете дождь прекратился, и они перенесли на берег ветхое каноэ. Внутрь они положили ящик вместе с его чудовищным обитателем и обложили ящик вязанками хвороста. Парус был поднят, дерево загорелось, и Лоу со Сваффамом молча смотрели, как каноэ подхватил отлив — сперва виднелась мерцающая искорка, после вспыхнуло дрожащее пламя, пока наконец далеко в море не завершилась история этого мертвого существа, чей конец наступил спустя 3000 лет после того, как жрецы Амона положили мумию на вечный покой в предназначенной ей пирамиде.
Фил Робинсон
МЕДУЗА
Пер. А. Вий и Л. Козловой
Мир узнал о скоропостижной кончине Джеймса Уэстерби из утренних газет за семнадцатое июня. Умер он в своем кабинете на Уайтхолле и, если расшевелить память людей, они еще, вероятно, вспомнят, что причиной смерти называли болезнь сердца, обостренную переутомлением на работе. Что касается прискорбности самого события, то ее признавали газеты любого политического толка.
Джеймс Уэстерби достиг бы высот, даже если бы не стал заместителем министра и одним из приятнейших ораторов Палаты общин. Родом он был из оксфордширских Уэстерби и, боюсь, на нем эта славная и древняя линия пресеклась. Среди предков значился «Сорвиголова» Уэстерби, известный революционер, и заместитель министра немало гордился своим сходством с этим героем давних времен, вызывавшим у Кромвеля лютую ненависть. Отец Джеймса Уэстерби завоевал прочное положение в литературном мире, и его сын обещал стать достойным своей родословной. Несмотря на молодость (Джеймс Уэстерби умер в тридцать девять), он уже прекрасно зарекомендовал себя на общественной ниве, и многие сочли его безвременную потерю национальным бедствием.
Для меня смерть Джеймса была личной трагедией. Я работал у него секретарем с тех пор, как он получил назначение на должность около полутора лет назад, но познакомился с ним еще выпускником университета, и нас двенадцать лет связывала близкая дружба, хотя он был несколькими годами старше.
Утром шестнадцатого июня я, как обычно, сидел за своим рабочим столом, расположенным между приемной и личным кабинетом Джеймса. Последней к нему заходила некая леди в черном платье и под густой вуалью, плохо запечатлевшаяся у меня в памяти. Заместитель министра уже отказал в приеме примерно десятку просителей, но, когда я передал ему визитку этой дамы, велел пустить посетительницу. Они провели вместе с полчаса. Покинула она кабинет, наверное, около одиннадцати, а чуть позднее половины двенадцатого туда вошел я и обнаружил Джеймса в кресле мертвым.
Как уже упоминалось, часть этих фактов — с более или менее вымышленными подробностями — была представлена почтенной публике утренними газетами за семнадцатое июня. Однако леди под вуалью нигде не упоминалась по той простой причине, что ни один репортер о ней не знал.
Примерно без четверти двенадцать я и несколько руководителей департамента сидели у меня в кабинете, ожидая прихода врача. Дверь в кабинет заместителя министра была закрыта. Видимо, швейцар из приемной покинул свой пост, воспользовавшись всеобщим смятением, ибо, проследив за взглядом собеседников, я увидел, что в дверях стоит уже знакомая дама под вуалью.
— Могу я еще раз повидать мистера Уэстерби? — осведомилась она.
— Сожалею, мадам, но он умер.
Она не ответила, а только обеими руками подняла вуаль, словно желая меня лучше видеть, чтобы понять, говорю ли я правду. Много я повидал красавиц, но равной ей не встречал никогда, и, вероятно, больше никогда не увижу. Подобные очи принадлежат миру грез. Возможно, в них смотрел сам Эндимион, но я даже не надеялся однажды увидеть такие на женском лице. Смутно помню, как она недоверчиво прошептала грудным, но очень мелодичным голосом всего одно слово: «Умер?».
— Да, мадам, скоропостижно скончался меньше часа назад.
Мы стояли недалеко от остальных. Не желая, чтобы нас слышали, она отошла к моему столу в дальнем углу комнаты, а я последовал за ней.
— Вы не помните, после меня к нему кто-нибудь приходил? — спросила она.
— Нет, мадам, после вашего ухода у меня не было повода заглядывать в кабинет мистера Уэстерби. А когда я вошел, он был уже мертв.
Она замолкла, потом…
— Прошу прощения, — нерешительно начала она, — надеюсь, меня не обязательно связывать с его смертью. Вы же понимаете, насколько мне будет неприятно, — на ее губах мелькнула слабая улыбка, — увидеть свое имя во всех газетах. Конечно, если начнется расследование, ради пользы дела я готова дать показания, но вряд ли сообщу что-то важное. Во время нашей встречи заместитель министра был здоров — вот и все.
Повисла еще одна пауза. Я тоже молчал.
— Если бы вы смогли оградить мое имя от упоминаний, я была бы вам очень признательна. — С этими словами она вручила мне визитку, извлеченную из маленькой черной сумочки, и добавила: — Надеюсь, вы позвоните и доставите мне удовольствие вас отблагодарить.
Я взял карточку и заверил, что сделаю все возможное. Дама снова опустила вуаль и вышла из комнаты. Визитка вызвала у меня теперь куда больший интерес, чем первая, которую я не глядя занес своему начальнику. На ней значилось:
МИССИС УОЛТЕР Ф. ТИЕРС,
Гресмер-Кресцент, 19, W.
Едва миссис Тиерс ушла, как явился врач, а спустя минуту и полицейский инспектор.
— Сердечный приступ, — объявил врач.
Инспектор задал мне несколько вопросов и решил, что в расследовании нет необходимости.
Думаю, сказав ему, что за час до смерти у заместителя министра не было посетителей, я действовал в достаточной степени безотчетно. Но и после, когда до меня дошло, что я сделал, совесть меня почти не мучила. Ведь я просто оказал любезность женщине. На моем месте, будь возможность, так поступил бы любой мужчина. Зачем миссис Тиерс страдать только потому, что Джеймс умер примерно в то время, когда она к нему приходила?
Вот почему на следующее утро мир ничего не услышал о леди под вуалью.
В течение месяца я вернулся в свои старые апартаменты в Линкольнс-Инн и попытался свести воедино разрозненные обрывки моих исследований в области права. Возможно, работа шла бы гораздо быстрее, уделяй я ей все внимание, но львиную долю моих мыслей занимало совершенно другое — миссис Уолтер Тиерс.
Миссис Тиерс была вдовой. Сразу после похорон друга, я ее навестил, и она приняла меня с восхитительным радушием.
Я стал часто к ней захаживать, но никогда не встречал в доме других гостей. Очаровательнейшая женщина, а живет в полной изоляции! У меня не укладывалось в голове, как такое возможно в фешенебельном лондонском квартале. Впрочем, подобное положение меня вполне устраивало.