Страница 16 из 56
Посреди ночи он внезапно сел на постели и прислушался. В доме царила глухая, безнадежная тишина, и странно было, — почему так мертво молчит этот огромный населенный дом. Кулишенко встал и на цыпочках, с напряженным вниманием в лице, вышел из-за ширм и заглянул в смутно освещенный угол. Лампа коптила, но он не поправил ее. Подошел близко к углу и, нагнувшись, посмотрел пристально. Там, на трубе от парового отопления, сидела та же огромная мышь с серой спинкой и рыжим брюшком и смотрела на Кулишенко черными и как будто насмешливыми глазами.
— А-а! — протянул он высоко и жалобно, — ты уже здесь… Уходи, уходи, — что тебе нужно от меня!
Он махал на нее рукой, но мышь не трогалась с места. Он притянул от окна край старой гардины и стал ею хлестать мышь, но она только жмурилась и слегка отстранялась, не покидая места. Она стала тихо и жалобно ворчать, как будто жаловалась на жестокую и несправедливую обиду. Кулишенко охватил невыразимый ужас.
Он убежал к постели и зарылся головой в подушку. Через некоторое время он опять осторожно заглянул в угол дико расширенными глазами. Мышь неподвижно сидела на прежнем месте и жалобно смотрела на него.
— А, ты не ушла, — сказал Кулишенко и хитро улыбнулся. — Вот погоди же, сейчас узнаешь…
Он вынул шашку и, зажмурив глаза, стал рубить по всем направлениям.
Он долго махал шашкой в злом упоении и почувствовал страшную усталость. Опустил руки и посмотрел в угол. Мышь неподвижно сидела на трубе, как ни в чем не бывало, только ее свиная мордочка была в крови.
Кулишенко уронил шашку и долго смотрел на мышь с выражением отчаяния и тоски. Он сказал тихо, сухими губами:
— Ты не уходишь… Что же тебе нужно? Вот, Богом клянусь, я не виноват… (он перекрестился). Я сам очень несчастный… Уйди, ну. Ведь я не могу больше переносить…
Но мышь не двигалась и только жалобно мурлыкала (это было очень страшно, что она мурлыкала, а не пищала) — и Кулишенко, беспомощно заплакав, опустился на стул. Из глаз его текли детские, жалобные слезы, и он не утирал их. Сквозь туман, заволакивавший глаза, видел, что мышь смотрит на него с участием, и ее окровавленная мордочка странно шевелится. Протянул к ней ладонь, как собачке, которую хотят приласкать, но боятся, чтобы она не укусила.
— Бедная ты, — сказал он сквозь слезы. — Зачем ты приходишь ко мне? Разве я виноват? Кто же виноват? Прости меня! Прости, и пусть тебя успокоит Господь…
Слезы его текли без конца, и долго он говорил с мышью, жалостно и беспомощно, умоляя о прощении, и сердце его терзалось невыносимой жалостью и печалью.
Мышь оставила трубу и странными, короткими, неровными движениями подбиралась к нему все ближе, глядя на него черными, блестящими глазками.
От коптящей лампы был в комнате удушливый чад, дымный сумрак глядел из углов, с потолка, шел от каждого предмета, ставшего незнакомым и враждебным. И теперь страшнее всего было молчание, хмурое и тяжкое, навалившееся на весь дом, на голову и на грудь Кулишенко. Он все говорил тихо и жалобно, прижимая руки к груди, а мышь сидела совсем близко перед ним и слушала, шевеля ушами и окровавленной мордочкой, — сверкая черными, мигающими глазками.
В таком положении нашли Кулишенко утром и взяли его в больницу. В черной от копоти комнате сидел он, одетый, перед пустым углом и тихо говорил жалобные, бессвязные слова.
Дмитрий Цензор
ВЛЮБЛЕННЫЙ ПРИЗРАК
— Вы все знаете мою жену — Глафиру Алексеевну, играющую теперь в К.? Так послушайте, какая с ней странная история приключилась.
Труппа у нас — надо нам сказать — составилась пресимпатичная. Талантами не изобиловала, но ребята были теплые и жили дружно. И занесло нас в тот сезон Бог знает куда — в провинциальный городок N-ск, где имеется всего одна настоящая улица, на этой улице тощий сад, а в саду театр, похожий на торговый амбар. Интеллигенции мало, по ночам темно, многие улицы немощеные. Хорошо только за городом, где ширь этакая снежная; да в нескольких верстах от города сохранились дворянские усадьбы — старые, романтические.
Я с женой поселился на самом краю городка, в старинном, почти развалившемся доме. Глафира Алексеевна большая фантазерка и мечтательница; понравились ей какие- то там кривые коленки, комнаты с облупившимися стенами, со следами своеобразной старинной роскоши. Хозяйка, совсем дряхлая старуха, уступила нам помещение за бесценок. А главное, что соблазнило нас поселиться тут, как я сказал, была таинственность дома и следующая история о нем, которую Глафира Алексеевна с большим вниманием выслушала от болтливого старичка-дворника, когда мы пришли нанимать квартиру.
Много лет назад из столицы приехал владелец этого дома, богатый, красивый барин. До него здесь жила только вдовая тетка, которой теперь дом и принадлежит. Вместе с собой барин привез молодую женщину, заперся с нею в доме и никуда не показывался. Дни проходили за днями, толки по городу шли разные, говорили, что это жена, страстно любимая; увез он ее сюда после ее измены и мучает ревностью и любовью. Верного никто не знал. А в доме происходили странные вещи: по ночам часто слышны были стоны, опрокидывалась мебель; соседи подсматривали в глухо закрытые ставни, но разузнать ничего не могли. Иногда барыня в одном ночном платье выбегала в сад, — дождь ли, снег ли был, — а барин за ней, и уводил ее обратно в дом. О ее красоте прямо сказки рассказывали в городе.
Только прожила она в этом доме очень недолго. В один день узнали, что она умерла, и все в один голос говорили, что ее замучил муж. Барыню похоронили, а через несколько дней от неизвестной причины умер сам барин. С тех пор прошло много лет, в доме долгое время никто не жил; там стали твориться неладные вещи, и его считали проклятым. Но за последние годы в нем поселилась старуха, которой дом достался в наследство. О поддержке его никто не заботился, и он медленно разрушался.
Услыхав эту историю, жена пришла в восторг. Обошла весь дом, осмотрела все углы и закоулки, все ее удивляло и радовало.
— Очень, — говорит, — поэтично, как в таинственной повести… Хорошо бы, — говорит, — привидение встретить здесь ночью (верила она во всякую там чертовщину, в духов разных). Должно быть, интересная, — говорит, — натура был этот барин, сложная…
— А может быть, вы его дух встретите здесь, — говорю язвительно. — Познакомитесь тогда и поговорите по душе.
Она задумалась и отвечает:
— В этом нет ничего невероятного. Его дух, может быть, здесь, бродит по комнатам и возмущается, почему мы вторглись в его владения.
Мне, конечно, смешно. А жена смотрит серьезными, задумчивыми глазами, — спиритка она была убежденная.
Ну, вот, живем мы в N-ске день за днем, ходим на репетиции и в театр, а иногда в свободные вечера собираемся у кого-нибудь из товарищей по труппе, чтоб выпить, поговорить, посмеяться. Никаких других развлечений в городе не было, единственный ресторанчик надоел, вот мы и предпочитали свободное от театра время проводить дома.
Собрались как-то у нас. Закусывали, выпили немного, думаем, — что бы изобрести такое, чем бы еще развлечься. Жена вдруг и предлагает:
— Господа, давайте заниматься спиритизмом, устроим сеанс… Наша квартира очень для этого подходит.
Все обрадовались и нашли предложение Глафиры Алексеевны весьма удачным. Она сама была возбуждена и хотела скорей приступить к сеансу, не предвидя, какие это нам впоследствии причинит неприятности. Достали круглый столик, поставили блюдечко, разложили бумагу с написанными буквами; потушив огонь, все уселись вокруг и соединили руки. Я уж не помню всех подробностей, мало я тогда интересовался спиритизмом и посмеивался над гостями. Они были очень серьезны и сердились на мое легкомыслие. Вторая героиня рассказывала, что дух Наполеона предсказал ей — где она будет играть в прошлом сезоне, и она, действительно, попала туда.