Страница 7 из 61
Я с волнением следил за глубоко волнующей операцией увода наших войск из завоеванной нами древнерусской, «червонной» земли. Я видел наши славные армии вливающимися в родные пределы. Они отходили вспять, закаленные в битвах, могучие духом и печальные, точно так, как подается назад ненапрасно расстрелявший все свои пули охотник, укрывающийся за барьером листвы от зверя, раненого им смертельно, но ужасного в пароксизме ожесточения…
Из «Вишенок» за мною приехал сам Мишель. Он выбрался на станцию, чтобы глотнуть свежих вестей, прислушаться к разговорам, забрать газеты.
Мы радостно встретились. Мишеля я нашел мало изменившимся. Его чуть-чуть наметившаяся тучность осталась прежней, а отнятая нога была заменена искусно препарированной ногой из гуттаперчи с такой системой рычажков и суставов, что под одеждой военного летчика, в которую был одет Ларин, даже нельзя было и приметить, своя или не своя нога у Ларина.
— Ну, здравствуй! Я тут заждался тебя. Что ж, брат: скифы отходят! Не видишь ли ты эту трагедию символической?..
Сосновый павильон «Вишенок» был сплошь опутан хмелем. Белый цвет, с тычинками, напоминающими длинные лапки паука, обвивал подножие башни. Бревенчатые стены старинного здания были вверху обшиты кружевным тесом, а замечательно гармонично возведенные вышки, карнизы, свесы и другие строительные детали делали павильон настоящей усадебной достопримечательностью.
Здесь, в трех этажах здания, помещались биллиардная комната, охотничий зал, библиотека и архив «Вишенок».
День моего приезда в имение приятеля выдался на редкость угрюмым. Сеялся меленький обложной дождь, и было для середины лета удивительно холодно.
Приведя себя после дороги в порядок, мы с другом забрались на вышку Соснового павильона, велели затопить камины и, сидя за старкой и жженкой, делились друг с другом накопившимися новостями и мыслями.
— Вот видишь, — говорил мне Мишель. — Наша скала перед новым ударом священного моисеева жезла. Сколько дверей уже было отомкнуто! И каждый раз мы входили в новый мир, и он не был хуже пройденного. Снова перед нами окованная золотом и железом дверь, и еще несколько шагов назад, а потом несколько вперед, и мы переступим через новый порог. Еще одно усилие, поворот ключа, и нам останется только легко толкнуть рукой, чтобы почувствовать под ступенями песок новых дорог…
Мишель протянул приставную ногу в chaise-longue[5] и, дымя сигарой, развивал дальше передо мной свой рассказ:
— Я здесь — среди бесконечной свободы. Но… она ушла! Помнишь наше любимое из Блока:
Мой друг. Мы скоро будем покинуты не одними любившими нас женщинами. Посмотри в окно, на эту землю. Это — наш дом, и скоро мы уйдем из него!
Но, знаешь… Вдумываясь в события, я пришел к некоторым занятным выводам. На всех путях — мы одинаково дома. И даже в бездомьи мы можем быть счастливы. Только нужно одно древнее: чтобы оставленный нами отчий дом остался пустым без нас и не осквернился тяжестью пришлых, святотатственных ног….
Здесь, в здешнем своем отшельничестве, я пытал свои силы в выдумках. Видишь ли: это верно, что нужно нам самим разорить наши гнезда. Нужно, ведя за собой надрывающегося в следовании за нами врага, оставлять ему только пепел, оскорбляющий душу. Кое-что я придумал. Я соорудил здесь приспособления, — снаряды для уничтожения жатв. Не смейся. Ты посмотри. Сейчас — пасмурно, но тем светлее горит на поле золото этих нив. Пойми только: может быть, мы не успеем их снять! Это волнует и заставляет во что бы то ни стало искать выхода. И вот вообрази… Я, кажется, не упоминал о последнем своем успехе. Я ведь тут стою со своим взводом. И «Вишенки» — наша база… Отсюда мы вылетаем клевать глаза врагу…
Ларин показывал мне свои снаряды. Это был род змейковых аппаратов. В них устроены были приспособления, снабженные пружинными механизмами и батареями картонных цилиндрических бомб-зажигателей. Они имели назначением автоматически забрасывать зажигательные патроны-стрелы по хлебному полю. Один такой змей, пущенный в ход, мог пожечь, по расчету Ларина, поле площадью в пять десятин в течение десяти минут. Чудо пиротехнического искусства Мишеля!
— Ты удивишься, но вместо наездничества на кавалерийском седле, я решил обуздать стальную птицу. Если для лошади я — калека, то поверь мне, что в покойной лодочке своего «Жаворонка» я очень действительный воин. Пойдем-ка в сарай, к этому моему воздушному детищу.
Ларин спешил посвятить меня в свои планы.
В самом деле, его авиационное хозяйство было налажено с заботливой умелостью и любовью. Сам Ларин имел в своем распоряжении прекрасный, легкий летательный аппарат, корпус которого для него перестроили по его указаниям.
Это была изящная стальная птица, удивительно крепкая, с прелестной забронированной кабинкой на носу лодочки.
Аппарат Ларина был снабжен странным приспособлением. Оно имело весьма отдаленное отношение к боевому назначению самолета и, по совести признаться, выдавало лишь склонность Мишеля к проявлению тех безобидных своевольностей, с какими он не захотел расстаться даже и при соблюдении военной субординации. Мишель объяснил мне, что его гудок-резонатор, который был душой приспособления, во время полета издает вибрирующий мелодический звук, немного похожий на звук сирены. Его можно усиливать или ослаблять в топах, и он отлично различим с земли. На фоне гуденья моторов он слышится, как отчетливо раздающаяся в высоте, гармонически звенящая нота — звуковой сигнал — знак…
— Ты прекрасно назвал свою птицу, — сказал я Ларину — «Жаворонок Скифии». И скажи: виновником названия послужил гудок.
— Нет. Сейчас ты увидишь, откуда это имя. Мы поднимемся на верх павильона, в архив. Там я тебе кое-что покажу.
Мы взобрались на башню Соснового павильона. Стены вышки здесь были просечены широкими венецианскими — из тяжелого, литого стекла — окнами. Вся комната, с изъеденным червоточиной дубовым паркетом, уставленная старинными шкафами, полками, горками, — производила впечатление средневековой фаустовой кельи.
Всюду были фолианты книг, целые баррикады из бумажных ворохов. Это и был архив «Вишенок». В темном углу, у винтовой лестницы, ведущей на низ, в биллиардную, Ларин вынул из ящика в тяжелом библиотечном столе, — большую тетрадь в переплете из темно-зеленой шагрени. На заглавном листе там стояла надпись, выведенная старинной вязью:
«Жаворонок Скифии или Прорицание о стихиях Вражды и Добра».
Это была прелестная эпическая поэма, написанная в духе «Слова о Полку Игореве», но языком более поздним и совершенным. Фабула манускрипта была исключительно замысловата и полна аллегорий. В общем она сводилась к легенде о том, что должен был наступить в жизни народов «некий час, возвещенный лучистым пением жаворонка».
Мы долго вдвоем читали с Мишелем поэму, то и дело отрываясь от чтения, пораженные силой и красотой метафор, сравнений, символов… Книга говорила о будущем столкновении людей «Западной Полночи» с светловзорым «Князем Гипербореи, Скифии, Киммерии».
Каждый день, проводимый нами в «Вишенках», приближал нас в роковой черте «столкновения». Уже окончились сенокосы, и как раз одновременно с этим враг показался в пределах края.
Проходили войска мимо нашей усадьбы и бросали вести о том, что «ему» ест глаза дым сожженных пристанищ и пыль дорог, преданных разрушению.
— А мы еще возвратимся!..
Стояли чудесные дни. Лето сделалось не жарким, но солнечным и благоуханным. Над рекой, в парке усадьбы начинали зацветать липы. Мы каждый день с Лариным поднимались на «Жаворонке». Мишель пытливо всматривался в ту сторону, откуда должны были прийти люди «западной полночи».
5
…chaise-longue — шезлонг (фр.).
6
Не знаю, где приют своей гордыне… — Из стих. А. Блока «О доблестях, о подвигах, о славе…» (1908).