Страница 52 из 60
— Слаб, — сказал рыжий, — очень слаб. Уже вчера он очень слаб был.
— Полагаете, что куда ушел и возвращения Александра Гавриловича ожидаете? — свысока обратился к Девочкину черный монах.
Опять не оборачиваясь, отвечал Девочкин:
— Так сижу. Александр Гаврилович уже, может, там, откуда не возвращаются.
Он вздохнул, и замолчали монахи — затаили дыхание.
— А почему же вы допускаете столь роковой финал? — спросили монахи после паузы.
— А потому что ничего другого не могу предположить.
— А вы кто же будете? — спросил его черный.
— Никто.
— Странный ответ, юноша, — сказал черный.
— Непочтительный, — пояснил рыжий.
— Я ничтожный человек, и что вам до меня, святые отцы? И не для исповеди сижу я здесь.
Монахи переглянулись.
— Уж не родственник ли будете? — ласковее спросил рыжий монах.
— Мог бы кровно породниться!
Монахи подняли рясы и сели на ступеньки по обеим сторонам Девочкина.
— Как вы говорите?
— Со мной тайна моя умрет.
— Тайна? — осторожно спросил черный монах, наклоняясь к Девочкину и обдавая его запахом духов и ладана.
— Жил мечтаниями и получил кукиш с маслом! — горестно сказал Девочкин.
— Невежественно говорите, — досадливо возразил черный монах.
— Уж сегодня должен был положить конец мечтам, но глянул в замочную скважину и увидел только кукиш с маслом, с усмешкой протянутый мне судьбой.
Девочкин вскочил и, не оглядываясь на монахов, сошел с лестницы.
Совсем было темно. С черного неба сеялась холодная изморозь; с моря дул ветер, и странно вытягивались и сокращались тени людей и животных на мокрой мостовой при бледном электричестве. Жужжали трамваи, и людей, сидевших, словно немые сновидения, за стеклами вагона, влекла в житейскую сутолоку таинственная искра, вдруг рассыпаясь в воздухе голубыми, красными и зелеными огнями.
Долго ходил Девочкин по улице без определенной цели. Дошел до Варшавского вокзала и видел, как отошел поезд, который должен был увезти его с полмиллионом в чемодане, если бы не «кукиш с маслом». На обратном пути он прижал нож к сердцу движением руки.
— Что мне с тобой сделать?
— Еще пригожусь! — гневно отвечал нож.
— Для кого?
— Для тебя самого.
Девочкин оперся на перила моста и смотрел в темную воду канала. Продольные морщины изрыли его лицо.
— Проходите, господин! — встревоженный его внешностью, внушительно сказал городовой.
Девочкин побрел дальше.
— А разве ты уже не старик? Что из того, что тебе сорок лет? Жила твоя на шее тоже ломка и окаменела! В воде холодной не сразу захлебнешься, трамвай только изувечит… А я надежный… ты виноват! ты должен быть наказан, — шептал нож.
— Но у меня есть деньги! — слабо защищался Девочкин. — Нельзя ли что-нибудь сделать с ними?
— Покончи с собой в чаду похмелья с ароматом страстных поцелуев на губах, в великолепных лаковых ботинках!
Он вернулся в свои меблирашки в полночь, и так устал, что упал на койку и потерял сознание.
Девочкин проснулся нескоро и бредил; но когда бред рассеялся и он увидел на покрашенном столике, при свете догорающей лампочки, тикающие часики свои с потертой цепочкой и пламенно сверкающий, повернутый остро отточенным концом к нему финский нож, вспомнились ему вчерашние разочарования и «житейские размышления». И отчаяние придало ему силы. Он встал, оделся и, утро вечера мудренее, — решил сначала убедиться в том, в чем был ужо убежден, не имея прямых доказательств: в смерти Александра Гавриловича. Его нетерпение было так велико, что он взял извозчика; всю дорогу стоял в дрожках и понукал его. Он заспался, было уже и часов утра.
— Ну, что? — спросил он у дворника.
— Молчит.
— Стучал к нему?
— Ведро принес, а дверь на крюке, и хоть бы что! Уж я чуть ручку не оторвал!
— А в полицию дал знать?
Дворник почесал за ухом.
— Дать-то я дал, а как бы худа не вышло?!
— Как худа?
— А ежели жив.
— Я возьму на себя, — сказал Девочкин и направился в часть; но у ворот встретился с полицейским офицером.
— Вот они все требовали — дворник указал на Девочкина.
Полицейский с круглыми и строгими глазами спросил:
— А вы кто же?
— Я был домашним секретарем у господина Сторукина.
— Почему вы думаете, что он умер?
— Единственно по предчувствию.
— А кто же звонок испортил?
— А это я-с, никак не мог дозвониться.
Полицейский скосил на него свои строгие глаза и вместе с городовыми и понятыми, и в сопровождении Девочкина, взобрался наверх в квартиру Сторукина. Сначала долго стучали; гул только раздавался в пустой квартире.
— Но может быть, он и не возвращался?
Несколько голосов, однако, стали утверждать, что Сторукин, еле-еле передвигая ноги, вернулся, и оба дворника поддерживали его, когда он всходил по лестнице.
Приглашен был слесарь и плотник, коловоротом вырезали замок. Распахнули дверь, тлением повеяло из квартиры, шатнулись какие-то тени в потоке дневного света.
На постели лежал, скрестив на груди костлявые руки, с застывшим взглядом полуоткрытых глаз, Александр Гаврилович. Под подушку была подложена толстая кожаная сумка. Затрепетало сердце от несказанной тоски у Девочкина; он знал, что в этой сумке ренты. Жила ясно обозначалась на длинной шее старика. Машинально упал на колени перед трупом Девочкин, перекрестился и набожно приложился к жиле, и слезы брызнули из его глаз.
Еще горше заплакал он, когда ему пришлось быть при описи имущества покойного его благодетеля; и с ним сделался обморок, когда он увидел, как судебный пристав перелистывал ренты; бумага шелестела шелковым шумом!
На лестнице, когда спускался Порфирий Калистратович, с ним повстречались вчерашние монахи. Очень низко поклонились ему, но он не обратил на них внимания.
Финский нож прыгал у него в кармане, и он думал о нем и о жиле на шее покойника, и нащупывал такую же жилу у себя на шее. По временам темнело в глазах: он чувствовал, что нож дышит мщением и жаждет казни; Девочкину хотелось до конца упиться страданиями, он медлил и откладывал казнь; обдумывал свои последние минуты и фантазировал. Перед ним мелькал образ Фени, карточка которой висела у него под фольговой иконкой. И смерть, и сладострастные радости перепутывались в его уме в причудливые узоры. Потом ему становилось нестерпимо жаль денег, с презрением начинал он думать о чаде похмелья и об аромате поцелуев, и об лакированных ботинках.
Он схватывал за горло Феню и душил ее, а себе вскрывал сонную артерию и весь покрывался кровью, как красным одеялом.
— Когда же, когда?! — торопил нож.
— Еще к нотариусу — и тогда!
И летел трамвай по Садовой.
Девочкин вошел в контору и обратился к помощнику нотариуса.
— Хотел бы знать, какое завещание было составлено вчера утром купцом Александром Гавриловичем Сторукиным и в чью пользу? — спросил он.
Помощник улыбнулся и сухо сказал:
— А это тайна завещателя!
— Он уже скончался.
— Неужели? Виноват: а вы кто же будете?
— Моя фамилия Девочкин.
— Девочкин, — стал припоминать помощник. — Порфирий Калистратович?
— Да, Порфирий Калистратович, — удивился Девочкин.
Лицо помощника расплылось в сладчайшую улыбку, он привстал, и низко закачалась его голова.
— Будьте любезны, присядьте, Порфирий Калистратович. Вас можно поздравить, в таком случае, с очень большим наследством.
— А именно?
— Завещание составлено в вашу пользу. Вам стоит только представить свои документы и, если угодно, я порекомендую хорошего адвоката… и, наконец, мы можем сами… и вам дешевле обойдется, чтобы ввестись во владение.