Страница 47 из 60
Глаза его раскрылись, внезапно засверкавшие голубыми молниями, и он встал во весь свой большой рост.
— Хотите напугать?
— Я не хочу попасть к черту на рога. И я не один, со мной женщина!
— Я умру! — вскричала Милли.
— Ты часто умираешь, — раздраженно сказал барон. — Но сегодня твоя смерть была бы естественна.
— Во всяком случае, желаю вам, барон и баронесса, спокойной ночи, — сухо сказал Иван Николаевич с поклоном.
— Я должен иметь гарантии спокойствия.
— Я не могу их вам дать. Барон, мне кажется, что вы что-то пережевываете и перевариваете. Не народилась ли у вас третья система взамен потерпевшей крушение?
— Я перевариваю то, что французы называют ресигнацией — покорностью судьбе. Но слушайте, Иван Николаевич, если вы без борьбы с моей стороны получили от меня деньги, это значит, что вы получили бы их через час, через два и через три.
— Мне кажется.
— Не кажется, а наверное получили бы. Теперь я должен буду вас стеречь и попрошу вас остаться в моем номере, или я неотступно должен буду стоять у вашей каморки. Между тем, если бы вы оставили деньги у меня в номере, то вам надо было бы только призвать неиссякаемую энергию вашей молодости и постоять все это время на часах. Лучше будет, если вы будете стеречь меня, а не я вас — для меня лучше. От сильного напряжения я могу сойти с ума.
— Вы не сойдете с ума, — возразил Иван Николаевич и с неожиданной решимостью, и с верой в свою силу и неотразимость своей системы проговорил: — Пожалуй, мешок я оставлю у вас. Вы никуда не уйдете. Из окна не выпрыгнете, потому что уже светло и высоко, и было бы глупо; через банк — стальная комната, и вам не выбраться без посторонней помощи, и надо будет взломать еще несколько дверей. Но имейте в виду, что я запру дверь на замок снаружи и за полчаса до отъезда постучу. Автомобиль будет уже ждать вас. А в швейцарской объявите, что я провожаю вас. Да, да, будет лучше, если бы будете свежи и бодры.
— Так что вы доверяете мне? — спросил барон, преодолевая необычайное волнение, овладевшее им.
— Я, конечно, не доверяю вам. Вы бы все сделали, вплоть до убийства, лишь бы только уйти с этим мешком. Но уйти невозможно. Я доверяю невозможности.
— Благодарю вас за несколько минут отдыха, в котором я нуждаюсь, конечно, больше, чем вы, — сказал барон. — Я засну, может быть, с мыслью о том, что вы тихонько войдете — ключ у вас — и заберете свою сумку, тем более, что вы кладете ее у самых дверей, а я могу не услышать, потому что сон мой будет свинцовый. Однако, что же делать?
— Барон, вы уже, наверное, приняли в соображение, — сказал Иван Николаевич, — что я не могу легко уйти из гостиницы, да еще с очень заметным мешком под мышкой. Другое дело, если я уеду провожать вас на вокзал. В сущности, я уже связан с вами и, возможно, что в пути мы обсудим некоторые пункты возможного товарищества нашего и придем к какому-нибудь соглашению.
— Вы лукавите; но мы можем пожать друг другу руку? — сказал барон.
— Можем.
Иван Николаевич протянул руку и барон крепко пожал ее. Иван Николаевич сделал несколько шагов назад, поклонился баронессе, положил деньги на стол, потрогал ковер на месте перелома, поправил загиб и удалился с новым поклоном у дверей.
Ключ щелкнул за ним.
— Страшный человек, — тихо сказал барон Милли.
Милли шаталась. У нее было такое ощущение, как будто распухла голова. Она изнемогла и ослабела и, не раздеваясь, упала на постель. Когда же засыпала, дрожь пробежала по ее телу, и барон почувствовал, как она вся встрепенулась и ударила его коленями.
Но он не мог заснуть. Мелькал перед ним лакейский фрак на черном коленкоре, а на голову его, казалось, сыпались куски едкой штукатурки. Через полчаса он вскочил: у открытого окна чирикали воробьи и ворковали голуби.
— Вольдемар, — не своим голосом закричала Милли, посмотрев со страхом на место рядом с собой, где лежал барон, и застонала от боли и ужаса: его не было.
Встрепанная, в полурасстегнутом платье, она выскочила из-за драпировки.
В дверь стучали.
— Кто там?
— Можно войти?
— Вы, Иван?
— Так точно.
— Войдите.
Иван Николаевич вошел с потупленными глазами.
— Вы не видали барона? — встревоженно спросила Милли.
— Барона я не видал, — отвечал мгновенно оживший лакей. — Разве они вышли?
— Его нет.
— Не может быть!
Иван Николаевич быстро обошел номер, заглянул во все углы и даже в платяной шкаф.
И тут хриплый крик чувства, похожего на отчаяние и вместе на бешенство, вырвался из его груди: на стуле, где лежал мешок с деньгами, белелась записка, прикрывая собой небольшую пачку сторублевок.
Он подбежал и не сразу понял содержание записки. Милли из-за его плеча прочитала записку:
«Третья система. Иван, если хочешь уцелеть, немедленно увези баронессу на вокзал. Заграничный паспорт на имя архангельского купца Смирнова и его супруги в зеленом саквояже. Проводи баронессу за границу, будешь щедро награжден».
— Без ножа зарезал! — сказал Иван Николаевич, насилу придя в себя, и еще раз пробежал записку. С презрением взглянул он на деньги. — На кой черт ты мне? — вскричал он. — Я-то ворона! Кого упустил! Вокруг пальца обвел. Как? Когда? Не притворяйся! Плохи шутки со мной, задушу!
Он схватил Милли за руку и крепко сжал выше кисти.
Она с радостью и ужасом глядела на него.
— Говори!
— Почем же я знаю?
Иван Николаевич опомнился.
— Где зеленый саквояж?
Милли подала ему хорошенький, сафьянный, с бронзовыми застежками маленький сак.
— Ты мне так же нужна, как собаке пятая нога, — хрипел Иван. — Но мотор подан, и ехать необходимо. Каждая минута вечность. Жена, жена!
Милли с отвращением сделала шаг назад.
— Чемоданы выносить незачем, только ручной багаж. Барон спит. Он спит, и его нельзя тревожить, а ты уезжаешь в финляндское имение. Не смотри на меня так, будь ты проклята. В швейцарской обращайся со мной, как обращаются с лакеем, войди в роль, если не хочешь, чтобы я тебе размозжил голову, прежде чем ты опять свидишься со своим Вольдемаром.
Милли привыкла быть баронессой. Еще раз уничтожающим взглядом окинула лакея. Он опять рванул ее за руку.
— Я вымещу на тебе!
Он схватил деньги и сунул в карман.
— Ты видишь, он оставил тебя в наследство мне. Не посмеешь пикнуть. Ах, что я с тобой буду делать, как во мне горит все внутри! Какое страшное пробуждение! Да нет, что я? Пойду расскажу все, донесу, чтобы меня назвали идиотом и сгноили в тюрьме? Ах, дьявол бы его побрал.
Он подошел к дверям и посмотрел на замок. Винты были вывернуты. Бронзовая накладка отвалилась.
— Ничего не понимаю, — вскричал он Милли, — как сделано?
— Я не знаю.
Он поднял над ней кулак.
Она злорадно взглянула на его лицо.
— Что ж, ударь, — сказала она.
— Четверть часа еще можно подождать. Шофер завтракает, а ты одеваешься.
И он притянул ее к себе. А Милли со звериной ненавистью следила за его жестоким бесстыдством. Улыбка бессилия обнажила ее белые мокрые зубы.
— Теперь иди вперед, барыня, — приказал он насмешливо, еще весь дрожа.
С двумя небольшими чемоданами он пошел за ней, заперев номер на ключ.
Сходила Милли с широких ступенек еще непроснувшейся гостиницы. Голова кружилась. Самолюбие страдало. Обида подламывала ноги. Она испытывала то же самое, что случилось с ней однажды на первых порах пребывания ее у Толстой Розы, когда она была высечена за дерзость, уже будучи четырнадцатилетней девочкой, еще помнившей первые годы светлой семейной жизни в пасторском доме, из которого она бежала со странствующим приказчиком — профессиональным поставщиком белых рабынь. Душа была возмущена. Но и Толстой Розе Милли ничего не сделала и ничего не сделает этому человеку. Она приучила себя скорей подавлять свою волю, чем повиноваться порывам оскорбленной личности. В вестибюле она величественно сказала, покорно войдя в роль: