Поиски Афродиты

– Сейчас…

На днях купил дешевенькую радиолу – хоть какая-то музыка есть теперь. Мы все еще не целовались, я никак не решусь.

Стемнело.

– Я уеду в половине двенадцатого, не позже, – говорит вдруг с вызовом.

– Да? – поднимаю брови. – А почему не в одиннадцать? Может, прямо сейчас?

Она встает со стула, подходит к окну. Смотрит во двор. Я ложусь на кровать.

– Ты хочешь, чтобы я осталась? – спрашивает, не поворачиваясь.

Молчу. Меня начинает трясти. Опять ложь. Господи, ну зачем же все время ложь.

Зовут к телефону из коридора. Иду. Арон. Никак не может не приходить совсем – самое большее погулять где-нибудь и прийти позже. Но не долго. Возвращаюсь в комнату.

– Звонил Арон. Ему деваться некуда. Но он пьяный совсем, он ляжет и уснет. Ты как, остаешься?

Она обрадовалась, непонятно чему. Облегченно вздыхает:

– Ладно. Я останусь, если ты хочешь. Пусть приходит. Только ты не зажигай свет…

И все повторилось. Это ужасно, я понимал, но все повторилось. Причем на этот раз мы все же разделись оба – жара! – еще до прихода Арона. Но… Такого у меня еще не было. Нет, у нее не сомкнуты ноги железно, как с другими уже бывало, – я даже чувствовал мимоходом густую – слишком густую! – растительность в широкой расщелине между ног, но… Но она неизменно делает ловкий финт, едва я пытаюсь сделать то, что знаю пока лишь теоретически, из разговоров и книг. И еще эта чаща волос, черт бы ее побрал. Джунгли какие-то. Она, похоже, великолепно владеет собой, у меня даже ощущение, что она потихоньку улыбается в темноте. Надо мной смеется, над моими неуклюжими попытками. В памяти проносится: «А ты спичку зажги…» Периодически вздрагиваю от волнения, досады, чуть ли не ненависти. Может быть, я что-то не так делаю? Конечно, не так, но как надо-то, как? Это такая игра у нас получается: догонялки-пряталки. Я лишь прикасаюсь – а она ускользает. Духота страшная, мы оба мокры, мои руки скользят по ее телу, и она выскальзывает, словно рыба. Финты ловкие, изгибы. У меня кожа тонкая в том самом месте, и я кажется уже поцарапался сильно об эти заросли. Больно, черт возьми. Не рыба, может быть, а русалка. Такая игра русалочья. Только не в воде, а среди скомканных простыней. И в поту. Желание у меня пропадает совсем. Я не хочу ее, она мне неприятна. Грубо, нечестно, противно…

Соскальзываю с нее, ложусь рядом. В голове звенящая боль. Гулкая пустота. Отчаяние. Это я виноват. Я не от мира сего.

– Скажи что-нибудь, – говорю зачем-то.

– Я жду, когда ты отдышишься.

Все взрывается во мне. Странно: как мгновенно может все измениться. Я ненавижу ее активно. Мы рядом, но мы чужие. Абсолютно. Ничего общего! В ее словах презрение и безжалостность. Неужели я мог испытывать нежность к ней? Ненавижу!

Наконец, засыпаем оба.

Это было в ночь с 19-го на 20-е. А 21-го вечером сижу дома и жду ее звонка. Все-таки жду. Ну не может же быть такой лжи, не может. Мы ведь так близки были… Я сам виноват, наверное. Делал что-то не так… Она обещала позвонить в семь, но не звонит. Я в отчаянье, у меня наворачиваются слезы, это уж совсем не к чему. Ни черта не понимаю. Ненавижу себя.

Позвонила в половине десятого:

– Как ты себя чувствуешь?

Издевается? Но тон хороший. Нет, шутка просто… И ведь позвонила все-таки…

И – опять суббота, 25-го… Такая же. Арон пришел на этот раз только утром, дружище. Но ночью опять ничего не получилось у нас – те же финты, та же дурь. Я не выдержал, разрядился прямо в трусы. Стыд-то какой… А потом мы оба уснули.

При Ароне умывались, отправились завтракать в забегаловку. Потом я провожал ее до метро. Какая-то тихая истерика у меня началась. Я вдруг вздумал позвонить Пашке Васильеву в общежитие Университета, сам не знаю, зачем.

– На, вызови, – сказал ей, набрав номер и давая трубку. – Скажи: 24-я, правая.

Она вызвала. Пашка подошел. Она не отдавала мне трубку. Она сказала, что говорит, якобы, Лена, так я ей подсказал. Зачем? Потом все-таки взял у нее трубку. Но потом, по просьбе Пашки, опять передал ей. Она начала кокетничать, а Пашка, естественно, дал ей свой телефон и просил обязательно позвонить сегодня же, в пять вечера, обязательно. Чтобы подразнить меня, как сказал потом. А еще он думал, что я ее ему по-дружески уступаю.

Стояли в метро, наверное, не меньше часа. Я опять был в чаду – несмотря ни на что, – а она опять не хотела меня отпускать.

– Мне хочется поцеловать тебя прямо сейчас, при всех, прямо в губы… – пылко говорила она и так смотрела!

Хотя за всю прошедшую ночь был только один поцелуй, и до конца мы так и не раздевались. После разрядки трусы были мокрые, липкие, они так и высохли на мне – я чувствовал себя ужасно. Мне показалось, что она была рада моей безобразной разрядке, странное удовлетворение я почувствовал в ней. Теперь, в метро смотрела в мои глаза, не отрываясь, и прижималась ко мне. И конечно же, чувствовала, что брюки и трусы стали мне тесны… По-моему, она хотела, чтобы я прямо тут, в метро разрядился.

– Ты мне очень нравишься, даже больше, – с придыханием говорила она. – Откуда ты взялся такой хороший? Я ни на кого тебя не променяю: твои глаза, твои губы, твой волос…

Она всегда говорила не волосы, а волос, и это меня раздражало. Многое уже раздражало в ней. Я сказал, что если будет продолжаться так, как сейчас у нас, то я найду себе другую. И скоро!

– Ты всегда усталый в субботу, – не слушая, продолжала она, напряженно и часто дыша, чувственно глядя. – За неделю, наверное, устаешь от разных?

Дура, подумал я, или садистка просто. Издевается, что ли…

– Знаешь, в следующую субботу я буду твоей, совсем-совсем твоей. Совсем-совсем. И чтобы через девять месяцев у нас был ребенок. Ты согласен? Ты хочешь? У нас с тобой будет два мальчика, да?

– Нет, двадцать.

– Ты только ни с кем не встречайся до субботы, ладно?

И все прислонялась ко мне, все смотрела – так, что даже неудобно было перед людьми в метро.

Расстались наконец. Дома я не знал, чем заняться, не находил себе места. А вечером, что-нибудь в начале шестого – Пашкин звонок.

– Чего делаешь? Слушай, давай посидим в парке, в ресторане. Давай? Поболтаем, пива попьем. Если хочешь, возьми с собой девушку какую-нибудь. У меня есть, я договорился. Не хочешь? Ну, приходи один. Денег нет? Это хуже. Но все равно приезжай, немного у меня есть.

И вот парк, ресторан. Смотрю сквозь стеклянную стену и сначала не вижу Пашки. Но все равно вхожу – и вижу, наконец. Иду направо, подхожу к столику. Она. Сидит рядом с ним – праздничная, напомаженная, в элегантном плащике, которого раньше я у нее не видел. И явно из парикмахерской только-только – такой прически тоже не было у нее. И маникюр свежий. Для меня она ни разу так не прихорашивалась.

Перед ней и Пашкой пустые кружки от пива, закуска. Она вся трепещет от возбуждения, глазки блестят.

Первая мысль – уйти. Но перед Пашкой все-таки неудобно. Пришел, чего ж. Можно и посмотреть.

Пиво было очень холодным. Пашка даже на коньяк разорился. Но был он, друг мой давний, все же скучный какой-то. Я сделал бы все куда веселее. Что-то не заладилось у них, явно. Сволочь. Какая же она сволочь.

Посидели, попили пива. Потом холодные аллеи. Вот тут-то можно было уйти. Но я не уходил. Я наращивал шкуру. Наивный мальчик двадцати двух лет, воспринимающий жизнь как сказку, верящий всем подряд. Ей-богу, мне жалко его сейчас. Но, возвращаясь, по ленте времени в прошлое, ощущаю все то же самое. И теперь чувствовал бы и поступал так же. Или как следует, или никак. Я не хочу плавать в дерьме.

Наконец, направились к выходу из парка.

Пашка:

– Слушай, у тебя Арон дома? Я бы поехал с ней к тебе, а ты бы у меня в общежитии переночевал. Я тебе пропуск дам. Годится?

– Арон дома.

– Только поэтому? – внимательно, испытующе смотрит. Ни в одном глазу!

– Считай, что только.

Простился сдержанно, отошел от них. Сел в троллейбус. В ней появилось чуть-чуть растерянности, но за мной не пошла.