О-О

– Жаль, бутылка одна, на всех не хватит, – посетовал Авишай и вдруг хлопнул себя по лбу. – Как же я раньше не подумал? Мы-то трое и сейчас нюхнуть можем, прямиком из соска! Зато ребятам внизу больше достанется…

Давление в системе и вправду оказалось отменным. Оно шибануло Беер-Шеве в самую душу и тут же расперло ее до размеров воздушного шара – большого, легкого и ужасно смешного. Воздушным шарам полагается летать, но сначала они просто обязаны вволю отсмеяться. Отсмеявшись, Беер-Шева оглянулся и увидел рядом пару таких же шаров. Он помнил, что одного из них звали Авишай, а вот второго, черненького и такого уморительного, что обхохочешься… как же его?..

– Эй, братан, как тебя зовут? – выдавил он, заходясь от хохота.

Черненький прыснул и ответил непонятным словом – таким смешным, что Беер-Шева и Авишай просто покатились по крыше.

– Ой, умру… – кричал Авишай. – Как ты сказал?

Тчонелин? Менелика?

Эфиоп повторил – стало еще смешнее.

– Чоколака! Ты – Чоколака! – завопил Беер-Шева. – Полицейская чоколака! Спасайтесь! Полиция! Хватайте! Спасайтесь!..

И они принялись гоняться друг за другом, толкаясь, падая, вскакивая, и главное – помирая от хохота. Потом их осталось двое – Авишай улетел на небо, как это и положено воздушным шарам, а Беер-Шева и Чоколака, отяжелев, спустились во двор, где раньше была компания друзей, а теперь кого только не было, и там почему-то бушевала невообразимая суматоха, и вовсю мельтешили настоящие чоколаки – красно-сине-полицейские и просто красные, амбулансные.

Окончательно Беер-Шева пришел в себя перед следователем полиции. Не менее десятка свидетелей видели, как кто-то столкнул с крыши ныне покойного Авишая Лицмана, и полицейский хотел знать, кто именно. Он смотрел участливо и вообще входил в положение, как мог.

– Ну, подрались, с кем не случается? Особенно если нанюхавшись… – следователь заговорщицки подмигивал. – Ты мне только шепни – кто толкнул? Эфиоп, да? Или все-таки ты? Только шепни, тихонечко, никто не услышит… Ну, вспомнил?

И тут с Беер-Шевой произошла странная вещь.

Его память начала отматываться назад, мелькая быстрыми смазанными образами, как видеозапись, пока вдруг не встала, словно оборвавшись, на одном предельно ясном стоп-кадре. В отличие от предыдущего суматошного мелькания быстрой перемотки, эта картинка стояла неколебимо, прочно, будто приглашая рассмотреть себя во всех наиподробнейших деталях. Нижнюю часть изображения занимала крыша школы – плоская, серая, с кляксами черных битумных заплат. Выше, отделенная ровной линией карниза, располагалась обычная городская ночь, какой она видится с четвертого-пятого этажа: напыщенные фонари, темные пятна пустырей, силуэты многоквартирных домов и ряды, ряды, ряды освещенных окон – как немигающие глаза бесчисленных соглядатаев. А на этом фоне, аккурат над карнизом – вернее, за карнизом – тонкая, беспомощно растопырившая руки и ноги фигурка Авишая, зависшая в пустоте над пропастью.

– Ну что? – поторопил его полицейский. – Эфиоп?

Беер-Шева попробовал перемотать секундой дальше – и не смог. Казалось, стоп-кадр был не просто спроецирован на экран, но впечатан в огромную непреодолимую стену, навсегда разделившую две абсолютно разные, ни в чем не схожие жизни – жизнь до и жизнь после.

– Я не знаю, – ответил он. – Не помню. Ничего не помню.

А где-то рядом глухо молчал Чоколака. Как выяснилось позднее, на следствии он вообще не произнес ни слова – ни «здрасте», ни «спасибо». Их помурыжили пару дней в участке и выпустили… – но лучше бы не выпускали. Прежний мир, составной частью которого они были когда-то, стал непоправимо враждебным и наотрез отказывался впускать в свои двери их, чужаков. Взгляды людей на улице щетинились неприязненным любопытством. В школе сказали, что какое-то время им следует посидеть дома – пока не уляжется. Телефон и почтовый ящик разрывались от анонимных проклятий и угроз. Мать Беер-Шевы плакала, отец мрачно молчал, младший брат возвращался домой избитым.

Спустя неделю, дождавшись, пока все уйдут, в дверь беер-шевиной квартиры постучал Чоколака.

– Линять надо, – сказал он вместо приветствия.

– Иначе меня отец прибьет. Ты как, со мной?

– Куда? – спросил Беер-Шева.

Чоколака пожал плечами.

– Не куда, а откуда. Отсюда… – он помолчал и добавил: – Говорят, к северу от Иерусалима место есть. Комплекс называется. Ну как, идешь?

Оставив гостя на лестнице, Беер-Шева вернулся в комнату и побросал в рюкзак вещи: пару футболок, джинсы, нож и бутылку воды. Через час они уже сидели в автобусе, мчавшемся в направлении столицы. За окном дорога отсчитывала километровые столбики; два парня, скорчившихся на заднем сиденье, отъезжали все дальше и дальше от бывшей жизни, бывшего дома, бывших друзей – всего того, что когда-то именовалось «Беер-Шева». А вечером того же дня на смотринах у хозяина Комплекса это название съежилось еще больше – до размеров клички.

– Из Беер-Шевы? – переспросил Барбур. – Стал-быть, так тебе и зваться – Беер-Шевой. А негритос и без погоняла обойдется. Много их тут развелось, вонючек…

Дикий Ромео к тому времени уже вовсю бегал по крышам, и это было единственным, что по-настоящему беспокоило Беер-Шеву в его новой ипостаси гида и обитателя Комплекса. Казалось, Ромео специально послан сюда каким-то хитрым мучителем, чтобы Беер-Шева ни на минуту не забывал о вечной и нескончаемой пытке – пытке вопросом: действительно ли он столкнул с крыши своего лучшего друга? Стоп-кадр с падающим Авишаем по-прежнему оставался непроницаемым для памяти. Ни к чему не приводили и попытки разговорить Чоколаку: тот сразу же замыкался – наглухо, как тогда, перед следователем.

Страшно было смотреть на лунатика, слепо раскачивающегося на краю карниза, – страшно даже не за него – за себя. Страшно было ощущать зуд в кончиках собственных пальцев – этот зуд звал подойти, подтолкнуть – и тогда, может быть, вспомнить. А когда приступ кончался и Дикий Ромео благополучно возвращался на свой матрас, беер-шевину бедную душу раздирали самые противоречивые чувства. Конечно, он испытывал облегчение от того, что приятель снова остался жив, но в то же время где-то в глубине души и огорчался продолжению пытки, и радовался очередной отсрочке приговора – приговора самому себе…

Сегодня Дикий Ромео опоздал. Луна уже вываливалась из-за горы, а он все не шел, и Беер-Шева, как всегда, поджидавший на Эй-крыше возле акации, решил проверить, в чем дело. Они почти столкнулись в коридоре. Сначала Беер-Шеве показалось, что Ромео случайно пропустил выход на лестницу и вот-вот осознает свою ошибку, но лунатик уверенно свернул в корпус Би и продолжал идти вперед, слепо задрав голову и удивительно точно минуя попадавшиеся по пути ямы и препятствия. Наверное, тут-то и следовало остановить его – позвать Чоколаку и превосходящими силами скрутить, связать, не пустить дальше.

Но Беер-Шева упустил момент. Упустил, уронил, почти столкнул… – или просто столкнул, без всякого «почти»… Именно об этом думал он снова и снова, глядя на Призрака и Чоколаку, которые передавали друг другу бинокль на дальнем краю крыши.

– Почему я? Почему именно я?..

– Ты что-то сказал? – обернулся Призрак.

Беер-Шева махнул рукой:

– Ничего.

Но Призрак уже шел к нему, пристроив на лицо сочувственную гримасу. «Сейчас утешать будет, – понял Беер-Шева, – проявлять дружескую заботу. Ромео гикнулся, теперь он окончательно в начальничках. Без году неделя в Комплексе, а вот поди ж ты… рационализатор хренов. И откуда он взялся такой? С виду белая косточка, цфонбон, и речь гладкая, а фразочки вставляет – шпана шпаной, и главное – к месту все, к месту. И глаза иной раз опасные, посмотрит – как резанет…»

– Кончай париться, братан, – сказал Призрак, подойдя. – Сам видишь, все устроилось. Заберут его, похоронят как человека. Получается, зря ты на Барбура накинулся… – он помолчал секунду-другую. – Или не зря? Тогда объясни. Сам видишь, я тут человек новый, многого не знаю.