Все, кроме правды

– Это все запутанно, – сказал Джек. – Это твоя мама, она умерла, и ты ее любила. Хотя она и была неверной женой, и не всегда хорошо с тобой обращалась.

Он поднял ладони, как чаши весов. Тут я впервые поняла: обе стороны могут быть правы, а истина – сложная штука. Я могла любить ее, и мне могло не хватать ее, и я могла тосковать по ней – все одновременно.

Сейчас, у себя на кухне в Обане, Джек слегка мне улыбнулся:

– Пусть Уолли выбирает. Здесь чертовски пахнет горелым хлебом.

Он откусил большой кусок и протянул тост мне. Я тоже откусила, чувствуя зверский аппетит, хотя минуту назад так ужасно пахло подгоревшим. Джек осторожно снял у меня с подбородка ниточку сыра и облизнул палец. Потом спросил как ни в чем не бывало:

– А как получилось, что ты видела мою почту?

Я запнулась, не зная, что ответить, и он оставил тему.

Письмо Мэтта Дугласа было забыто. Я лежала в постели, живот чесался. Он был еще крошечным, но уже начинал ощущаться, кожа растягивалась. Спала я плохо.

И думала об Обане. Я совершенно не знала, как это – быть шотландцем. Не знала, за что выступает шотландская национальная партия, никогда не была на эдинбургском «Фриндже[13]», любила ясные весенние дни в Ньюкасле, закат над мостом Тайн. Мне нравилось звучание родного акцента.

Но, слушая обанскую ночь, я думала, что могу полюбить и это: постоянное ощущение осени, уют, клетчатые сувенирные лавки и смешные синие пятифунтовые бумажки[14]. Я прислушалась к тишине Обана: ни машин, ни самолетов, иногда ухнет сова.

И тут я услышала щелчок, как выстрел строительного пистолета, как звук ножа на точильном камне. От испуга я села в кровати, и Джек, не просыпаясь, взял меня за руку.

Я сидела, прислушиваясь. Одеяло упало. Услышала еще один выстрел.

Крысоловки.

Внизу погибали крысы.

Глава 8

В понедельник вечером мы вернулись в дом Джека в Ньюкасле, который купили его родители, когда он заключил контракт с «Сити лайтс» и ему нужно было несколько месяцев пожить возле центра города. Работа была временная, но они решили, что потом жилье можно будет сдать. Денег у них столько, что, если даже никто не захочет его снимать, это их не особенно огорчит.

Они нам купят дом в Обане, только бы мы переехали. Это было соблазнительно: настоящий дом, а не квартирка, стены которой дрожат от проезжающих мимо грузовиков.

Мы стояли в кухне. Одри должна была заехать за мной через пять минут. Поход в кино – ритуал, появившийся после смерти мамы, чтобы чем-то заменить отсутствие ее телефонных звонков. Мы смотрели все подряд. И каждый просмотренный фильм, каждое съеденное мороженое добавляло еще одну шутку в наш репертуар. У нас были шутки из мультфильма «История игрушек», и из «Безумного Макса», и из фильмов про инопланетян. Про все.

– В Обане я сплю намного лучше, – заметил Джек.

Он все чаще заводил этот разговор, почти каждый день, – об Обане и переезде.

– Если не считать крыс, – ответила я. В то утро Джек убрал их без единого слова, чтобы я не видела. – Это тебе Говард спать не дает, а не Ньюкасл.

Кот был одержим Джеком. Каждый день точно в восемь часов он ждал его пробуждения, и если Джек не вставал, начинал громко мяукать.

– Ты все выходные на автоматическую кормушку пялился? – спросил Джек через всю комнату, обращаясь к спящему на диване Говарду. Потом улыбнулся, достал из буфета стакан и наполнил его водой из крана.

– Ты по нему скучал. – Я накрыла ладонью его руку.

– Я либо по нему скучаю, либо по тебе. Кроме тех случаев, когда вы оба со мной. В моей постели.

– Говард, твоя вторая любовь.

– Мы могли бы жить здесь… Где угодно. Вместе.

– Может быть… только…

Я не могла объяснить собственных колебаний. Это было все, о чем я мечтала. Я познакомилась с его друзьями, с его семьей. Он впустил меня в свою жизнь. Я должна была быть счастлива.

Зазвонил домашний телефон. Джек взглянул на дисплей, где высветился номер, потом на меня.

– Не буду брать трубку, – сказал он скорее сам себе, чем мне.

Щелкнул автоответчик. У меня его никогда не было. Приходить и проверять сообщения – это мне всегда казалось сценой из «Секса в большом городе». «Говорит Джек. Сейчас меня нет дома. Пожалуйста, оставьте нам с Говардом сообщение».

Я улыбнулась этим словам, но потом мы услышали глубокий вдох и голос матери Джека.

– Привет! Я как раз… – Джек резко оживился, стал нажимать кнопки на трубке, но голос матери продолжал говорить: – …хотела тебе сказать…

Наконец он нажал кнопку ответа, хотя громкая связь осталась включенной.

– Привет, мам, мы тут с Рейчел! – поспешно начал Джек. – Расслабляемся.

Хотя это было не так. Мы стояли в кухне, пили воду, я собиралась уходить. Вряд ли это называется «расслабляемся».

Я нахмурилась, не сводя с него глаз. То ли мне показалось, то ли… нет. Вполне нормально сразу сказать, с кем ты. По крайней мере, в этом нет ничего странного. Или все же… Рейчел, хватит, зануда ты, одернула я себя. Бен никогда мне не изменял. Джек вообще ничего такого не сделал, это все у меня в голове. Кейт согласилась бы. Она говорила папе, что озабочена моим состоянием после разрыва с Беном. Он это передал мне в своем дипломатичном стиле. Я не отреагировала, но не забыла.

«Озабочена». Какой странный и многозначительный выбор слова.

– Отлично, Джек. Рада, что вы дома и все нормально.

– Ага, – он, наконец, сумел отключить громкую связь и заканчивал разговор.

– Проверяет, что мы нормально добрались, – сказал он мне, направляясь в гостиную и садясь рядом с Говардом.

Я смотрела ему вслед. Между кухней и гостиной была широкая арка, и комната была хорошо видна. Вот как раз такие вещи и вызывали у меня нежелание жить с Джеком. Мелочи, но они меня настораживали, обостряли интуицию. Ту, что заставляла открывать почту по ночам, размышлять о переглядках в регби-клубе.

Шестое чувство всегда со мной, я на нем врачебную карьеру построила. Результаты анализов и исследований и вот это – чутье. Они отлично сочетались. Я вспомнила о малышке Грейс.

«Кровь у нее хорошая, – сказала мне младший доктор Натали год назад. На левой штанине голубой медицинской формы у нее было масляное пятно. Мы как раз ели тосты, когда нас позвали посмотреть на анализы девочки. Натали не полагалось работать с новорожденными, но у нас не хватало рук.

Был август, она только закончила медшколу. Лицо у нее было серым от напряжения, губы потрескались. Поймав ее взгляд, я улыбнулась.

«Не всегда будешь так себя чувствовать, – сказала я ей, вставляя иглу в ногу Грейс и беря кровь. – Повторный анализ, – пояснила я. – Не нравится мне ее состояние».

«Спасибо. Я не так себе представляла работу врача».

Прядь длинных рыжих волос выбилась из пучка, когда она склонилась над результатами анализа, высматривая аномалию, которую не заметила.

Натали прошла медшколу на одном дыхании и без переэкзаменовок, я в этом не сомневалась. И вот она здесь, со мной, и легкая жизнь кончилась. Для нее было откровением, что на этой работе иногда нужно подойти к интубированному пациенту прежде, чем выпить утренний кофе. Она не понимала, как можно идти домой, ужинать, пить вино, отдыхать после всего, что здесь видела. Это все равно как с войны вернуться. Я тоже когда-то так себя чувствовала. Время и опыт – анестезия от всего этого. Но с меня это оцепенение сошло.

«Смотри, – начала я, а Натали тщательно изучала бумаги. – Нет, на нее посмотри».

Она подняла взгляд. Кожа у девочки была серая, цвета зимнего неба, на верхней губе виднелись капельки пота. Младенцы не должны потеть. И цвет у них не должен быть таким.

«Она больна», – сказала я.

Стоял липкий августовский день, когда все ощущается наоборот: внутри холодно, снаружи тепло, даже ночью, и у меня тоже на верхней губе выступил пот. Эти дни и ночи в дымке совершенно сюрреалистичны. Я завтракала, приходя домой, и сразу ложилась спать, потом ужинала, проснувшись. Сказать наоборот, тоже получалось неправильно: ужин, когда я приходила утром, и завтрак вечером. Выспаться не удавалось, собаки Бена постоянно меня будили.

13

Фриндж – крупнейший в мире фестиваль искусств. Ежегодно проходит в Эдинбурге начиная с 1947 года.

14

Банк Шотландии печатает собственные пятифунтовые банкноты голубого цвета.