Золотое побережье

Джим кивнул. Рассуждения Артура звучали вполне разумно. А вот сейчас, за завтраком, разумность не казалась такой уж очевидной. В тот раз он сказал Артуру, что хотел бы помочь. А Артур ответил, что поговорим лучше потом. Когда же все это было-то? Неделю назад? Две недели? Трудно сказать. Будет ночной разговор продолжен или не будет – неизвестно, но возможность такого продолжения очень Джима тревожила.

Вконец расстроившись от всех этих воспоминаний, он решил помедитировать – сел на свою дзеновую циновку и поджег палочку для воскурений. Теперь – подготовка к дза-дзен, нужно очистить мозг. Никаких мыслей, полная открытость и опустошенность. Струйки сладковатого дыма поднимаются к потолку, извиваются в солнечных лучах, следи за ними и ни о чем не думай.

Ни о чем не думать трудно, очень трудно. Сосредоточься на дыхании. Вдох, выдох, вдох, выдох, вдох, выдох, вот, вот, уже получается! Черт. Снова все испортил. Начнем сначала. А ведь сумел все-таки отключиться, секунд на пять, а то и десять. Тоже вполне прилично. Заткнись! Попробуй еще раз. Вдох, выдох, вдох, выдох, вдох, выдох, интересно, с кем играют сегодня «Доджерс», ч-черт, вдох, выдох, вдох, выдох, какой завиток дыма красивый, тс-с-с! Вдох, а что это там такое? Вот дьявол! Не думай, не думай, хорошо, я не думаю, я не думаю, я не думаю, видишь, я же совсем не думаю!.. Да-а… Ну ладно. Так что там было, вдох? выдох?

Без толку это все. Джим Макферсон – самый уторчавшийся дзен-буддист в истории дзен-буддизма. Ну как это так – перестать думать? Это же невозможно. Этого даже во сне не бывает.

Ну, секунд на пятнадцать-то все-таки получилось. Бывало и хуже. Джим поднимается с циновки. Полный депресняк. Утром у него всегда так – то ли сахара в крови не хватает, то ли тех разнообразных наркотиков, которыми он накачивается в течение дня. Но сегодняшний депресняк какой-то особенно черный. Джим в полной растерянности и тоске.

Тогда попробуем плыть по течению. Джим ставит личного своего изготовления «Супертрагическую симфонию», коллаж из четырех наиболее печальных – по его же, конечно, мнению – эпизодов симфонической музыки. Вначале идет похоронный марш из Третьей симфонии Бетховена, величественный и зовущий бороться с ударами судьбы, полный активной печали, как и приличествует первой части. Вторая часть «Супертрагической» – это вторая же часть Седьмой Бетховена, торжественная мелодия превращается, как это обнаружил Бруно Вальтер, в похоронный марш – если плюнуть на указания Бетховена играть ее алегретто и перейти на адажио. Тяжелая, величественная, ритмичная, полная глубокой печали.

Третья часть – опять же третья часть, но на этот раз Третьей Брамса, лирическая и меланхоличная, квинтэссенция октября, вся осенняя грусть всех веков, собранная в прозрачную мелодию, структура которой многим обязана предыдущей части Седьмой Бетховена. Джиму нравится этот факт – во‑первых, он открыл его сам, а во‑вторых, такая связь подтверждает право «Супертрагической симфонии» на существование.

Ну а финал – последняя часть «Патетической» Чайковского, тут уж ни о какой сдержанности нет и речи, все стоп-краны сорваны, рыдай себе взахлеб и никого не стесняйся. Тоска, отчаяние, боль утраты, все страдания царской России плюс личные проблемы Чайковского – все сконцентрировано в одном жутком предсмертном стоне. Полный отпад.

Симфония – пальчики оближешь. Возникали, конечно, заморочки с переходом из тональности в тональность, но только Джиму на все это плевать. Зато появляется возможность выплеснуть наружу свою тоску и пришибленность, пропеть их, дирижировать ими, попутно слоняясь по квартире якобы с целью хоть немного в ней прибраться, падая обессиленно то в одно, то в другое кресло, размахивая воображаемой палочкой и погружаясь при этом во все более черные глубины отчаяния. Да, вот это я понимаю – депрессуха! Понемногу Джим начинает любоваться своей депрессией, ловить от нее нечто вроде кайфа. К последним аккордам он чувствует себя совсем опустошенным. Наступил желанный катарсис, и мир стал как-то привлекательнее.

Появилось даже настроение что-нибудь написать. Джим – поэт. Да, он поэт, поэт, поэт, поэт.

Правда, занятие это весьма тяжелое – ведь наваленные на полках, кипами громоздящиеся на захламленном письменном столе книги содержат пугающее количество шедевров. На каждое тыканье пальцем в клавиатуру старенького компьютера эти тома отзываются издевательским хохотом. Шекспир, Шелли, Стивене, Снайдер – тьфу! В наши дни, в наш век писать стихи просто невозможно. Джим презрительно смеется над самыми лучшими, знаменитыми поэтами двадцать первого века – и в то же самое время рабски подражает им в собственных своих опусах. Заплесневевший постмодернизм, переваливший уже за пенсионный возраст, – что он, собственно, такое? Пустое, никчемное фиглярство. Нужно создать нечто новое, но ничего нового уже не создашь, все создали другие, раньше тебя. Положение весьма затруднительное. Джим выходит из него, сочиняя постмодернистские стихи в надежде сделать их пост-постмодернистскими, для чего компьютер тасует строчки случайным образом. К сожалению, постмодернистские стихи и сами по себе выглядят так, словно строчки их перетасовывали случайным образом, поэтому все ультрарадикальные эксперименты Джима не приводят ни к каким ощутимым результатам.

Как бы там ни было, самое время попробовать еще раз. Полчаса Джим таращится на пустой экран, полчаса печатает, а затем перечитывает, что же там такое получилось?

Сними себе квартиру.

Сквозь пол пробиваются апельсиновые деревья. Две комнаты и ванная, окна и дверь. Твоя крыша – трасса. Манящая тень. Моторизованный ландшафт: аутопия, ездить одно удовольствие.

Магнитное поле невидимо, но верим же мы в него. Взберись по освещенной вечерним солнцем опоре. Теперь ложись на медь магнитных дорожек, позагорай. Все наши пляжи насыпают привозным песком.

Ты умеешь плавать? Нет. Тогда просто полежи.

Съешь апельсин. Почитай.

Переезжающие через тебя мельком взглянут.

Порядок. Теперь прогоним через рандомайзерную программу, лучше всего через ту, удачную, у которой такое хорошее чувство ритма. Так, каков результат?

Твоя крыша – трасса. Манящая тень. Съешь апельсин. Почитай.

Моторизованный ландшафт: аутопия, ездить одно удовольствие.

Сними себе квартиру.

Теперь ложись на медь магнитных дорожек, позагорай.

Две комнаты и ванная, окна и дверь.

Магнитное поле невидимо, но верим же мы в него.

Все наши пляжи насыпают привозным песком.

Переезжающие через тебя мельком взглянут.

Ты умеешь плавать? Нет. Тогда просто полежи.

Сквозь пол пробиваются апельсиновые деревья.

Взберись по освещенной вечерним солнцем опоре.

А что, совсем неплохо, верно ведь? Джим читает новый вариант вслух. Ну, в общем-то… Он прогоняет стихотворение через компьютер еще раз, и вдруг все три варианта кажутся ему предельно глупыми. Из головы не идет высказанное кем-то мнение: если после перестановки строчек стихотворение стало лучше, значит, в этом стихотворении с самого начала что-то было не так. Например, последовательность строк. Джим думает о шекспировских сонетах, о «Юлиане и Маддало» Шелли. А точно ли он занимается тем же самым родом деятельности, что и они когда-то? «Сними себе квартиру»?

Чушь это все. Жалкие и смешные потуги. Правду говорил Артур, нет у него никакой осмысленной работы! А к тому же – он почти уже опаздывает на работу бессмысленную, ту, за которую платят деньги. Это плохо. Джим мгновенно обувается, наскоро чистит зубы, наскоро причесывается, бежит к своей машине и набирает адрес Первой Американской Компании Титульного Страхования и Торговли Недвижимостью, каковая компания расположена в Санта-Ане, на Пятой Восточной. Старейшая во всем округе Ориндж титульная компания все еще крутится, как молоденькая, так что, добравшись до своего рабочего места, Джим обнаруживает всегдашний неподъемный завал документов, которые нужно отпечатать и обработать. Извещения, передаточные записи, акты оценки, вся эта бесконечная юридическая мутотень, без которой землю не купишь и не продашь. Джим – служащий самого низшего ранга, нечто вроде внештатной машинистки; сколько он ни старается сегодня работать на автопилоте, думать исключительно о недавнем своем разговоре с Артуром, все равно трехчасовая смена тянется убийственно долго, выжимает последние силы. Каждый из сидящих в комнате уткнулся в свой экран и щелкает по своей клавиатуре, каждый настолько поглощен своей работой, что не замечает ничего и никого вокруг. Ни одного знакомого лица – у фирмы так много внештатников, а рабочий день Джима так краток, что он успел запомнить очень немногих – товарищей по несчастью, что ли? Сегодня никого из них не видно.