Страница 8 из 66
Маргрете поставила на стол два бокала кофе, противное быстрорастворимое барахло, который она пила большими глотками. На нас падало только небольшое количество света из окна над раковиной, и настроение между мной и Маргрете было таким же унылым. Веселье от небольшой забавы у входа утихло, над которым итак только я и могла смеяться. Я попросила Маргрете принять ее с юмором, но с таким же успехом могла бы попросить мертвеца подняться. До сих пор уголки ее рта не искривились даже в подобие улыбки.
— Не думала, что ты снова появишься, — сказала она. — Пьер однажды как-то рассказывал, что у тебя провал в памяти. Пожалуй, ты хотела забыть наши смешные фигуры? Ну, если это все, что осталось от аварии... Повезло, сильно повезло.
— Авария уже вытащила пару ран и перемен, — ограничила я ее приговор.
— Да, твой голос звучит иначе.
— Физически относительно, — лгала я.
— Гибкость подходит тебе гораздо лучше, чем ясная голова с утра. То, что раньше ты бы добавила от себя, всегда действительно принадлежало тебе, будто бы ты часами пролистывала сборник стихов. Только голос твоей Пеппи Длинный Чулок не подходил для этого, он всегда был скрипучим. Слышала, что ты стала Щелкунчиком.
— Что?
— Фотографом, — перевела она.
— Верно. Я не говорила об этом во время своего посещения в мае?
— Мы немного поговорили друг с другом, — сказала она, и я не была уверена, был ли ее тон озлобленным или разочарованным, или оттенка не было вовсе. — Кроме того, здесь ты была только однажды, во второй половине дня и вечером.
— Да, предполагаю... К сожалению, я не помню о том, как тогда говорила.
— Ну, тогда я хочу немного рассказать тебе кое-что о себе, что в любом случае пройдет быстро, — Маргрете пожала плечами. — Не замужем, детей нет, — сообщила она так, будто ее жизнь лучше всего описывалась этим. — Но у Харри было две... двое детей и две экс жены. Мой брат платит за свою тупость и глупость. Напортачил. Он уже несколько лет живет с нами.
— С вами?
— Мама наверху. У нее был апоплексический удар шесть лет назад, и с тех пор она лежит. Или это уже семь? Не знаю, может больше.
— О, мне жаль. Она была всегда такой бодрой. — Это не было моей пустой фразой. В молодости Эдит Петерсен была для меня больше, чем просто мать моих друзей — Харри и Маргрете, что-то вроде любимой тети.
— Она уже очень долго больна, собственно, и ушла на пенсию раньше. И с тех пор всегда что-то было: рак, язва желудка, ревматизм...
Маргрете опустила свой взгляд на пустую чашку, которую охватила обеими руками, пока я искала оборванную нить общения, которую, тем не менее, не могла так быстро найти. Двадцать три года были сжаты в несколько минут, в пять, шесть предложений, и таким образом все, казалось, говорило о прошлом. Настоящее время было тягостным. Так как был этот сонный, болезненный домик, кухня в серых сумерках, брат и сестра в возрасте около сорока, которые жили с больной матерью, мутная бурда, не заслуживающая названия — кофе. Тут были тишина и застой, несмотря на тикающие кухонные часы.
В голову не пришло ничего утешительного, что можно было бы сказать, поэтому я даже не пыталась.
— Скажи, Маргрете, ты знаешь, почему Сабина и я приехали в мае на Пёль? Не могу себе представить, что мы устроили здесь ностальгическую семейную встречу.
— Не-е, определенно нет, — рассмеялась она. — Но вы были как кошка с собакой.
— Именно.
Мы с Сабиной не контактировали двадцать три года, не считая разовых рождественских открыток, которыми обменивались — она регулярно, а я не очень. Мы обменялись адресами, но не более того. Мы не посещали друг друга, не писали никаких электронных писем и созванивались за все это время только единственный раз, когда она позвонила через двадцать лет после моего отъезда в Аргентину и хотела узнать, буду ли я согласна, чтобы могилы наших родителей на Пёль были ликвидированы. Так как я не имела ничего против, разговор продолжался не более трех минут.
— Сабина была полицейским, — объяснила Маргрете — Во время операции кто-то повредил ей выстрелом колено. С тех пор она хромала и была переведена в полицию нравов. Почему она была здесь? Думаю, речь шла о какой-то маклерской истории.
Сейчас, когда Сабина была мертва, мне было немного стыдно от того, что я почти ничего не знала об ее жизни, даже профессии, а также ничего о ранении. В рождественских открытках такие вещи не упоминают. Маргрете знала о моей сестре в десять раз больше, чем я.
— Как долго она была здесь?
Маргрете недолго медлила с ответом, и мне показалось, что ей потребовалось время, чтобы посчитать дни.
— Два дня, если я правильно помню.
Я едва ли могла себе представить, что Сабине потребовалось целых два дня, чтобы выяснить несколько вопросов с маклером. Все же, у меня не было причин сомневаться в утверждении Маргрете.
— Я любила ее, она была непосредственной, лаконичной, в общем, не ломакой, — сказала Маргрете. — Она останавливалась у нас, спала в старой гладильной комнате. Мы действительно хорошо ладили. Отличный приятель твоя сестра.
Какое сенсационное изменение отношения. Раньше я была отличным приятелем. Сабина, напротив, не нравилась никому из нас. Случаю было угодно, чтобы в Кальтенхусене дети появлялись на свет один за другим в течение с семьдесят первого по семьдесят третий годы, тогда как рожденная в тысяча девятьсот шестьдесят шестом году Сабина оставалась в полном одиночестве и именно в полном смысле этого слова. Девочка двенадцати лет ни за что охотно не поиграет с семилетними, и семнадцатилетняя с мальчиками двенадцати лет. Моя сестра всегда надменно смотрела на нас, «детей», свысока, как более старшая, но в тоже время завидовала. Когда все ее подружки жили в Кирхдорфе, или еще дальше, она не могла часто с ними встречаться. Напротив, другие шестеро и я были оживленной бандой ровесников, которые каждую свободную минуту проводили вместе, многие из них на нашей спортивной площадке и в дворовом клубе.
Маргрете встала и налила воду для двух чашек растворимого кофе в примус. Как будто у нее был тот же ход мыслей, что и у меня, и она хотела уничтожить их.
— Кстати, на участках с развалившимися домами строят летние домики.
— Что, прости?
— Руины будут уничтожены.
— Наш дворец?
Маргрете налила кофе.
— Так я уже давно говорю, что это не более чем рассыпавшаяся груда кирпичей.
— Раньше дворец был для нас всем,— ответила я немного укоризненно.
— Раньше Брюс Спрингстен был тоже для нас всем. А сегодня пошел он знаешь куда.
— Но память о нем...
— Воспоминания не платят за мое электричество, Лея. Летние дома факт, и я могу в них убирать.
Я была растеряна. Руины монастыря были для нас семерых гораздо больше, чем место собрания и место действия: наш волшебный сад, собственная империя, которую мы освободили от сорняков и починили. Там мы придумывали шалости, строили планы, делили счастье и заботы. Дворец был сердцем нашей дружбы.
— Минутку, — возразила я. — Земельный участок в течение десятилетий принадлежал моей семье. Мы, правда, ничего там не делали, да и вряд ли это проходило в ГДР. Но кто...
— Старый Бальтус присвоил его.
Что было странным в этом высказывании? То, что кто-то присвоил мой земельный участок. Или...
— Старый Бальтус еще жив? Отец Жаклин?
— Ну, слышала, что ему восемьдесят три.
— Но он тогда уже выглядел, как в восемьдесят три. Тогда сейчас ему должно быть сто шесть. Какое отношение он имеет к моему земельному участку?
— Он полагает, что тот принадлежит ему, поэтому его и занял.
— Занял? — я засмеялась. — Без объявления войны? Это противоречит нормам международного права.
Прежде всего, это было забавно. Для постройки летних домов были земельные участки и лучше. Почему вдруг старику почудилось, что он должен предъявлять правопритязание? По какому закону?
Вероятно, поэтому Сабина осталась на два дня на Пёль? Значит, она позвонила мне, потому что нуждалась в помощи? Я как раз хотела спросить об этом у Маргрете, но увидела, как мимо кухонного окна проходил Пьер, и решила задавать свои вопросы лучше ему.