Страница 8 из 16
С недвижимостью я не так хорошо был знаком, но у меня была хорошая команда, и, похоже, нам подворачивался первый крупный проект, как раз из тех, которые делают людей миллионерами и миллиардерами. Речь шла как раз о застройке Брайтон-Бич: самый опасный район семидесятых снова входил в моду, был спрос на жилье на первой линии, и, кто первым отхватит хорошие участки на застройку, тот будет иметь очень хорошие позиции при переговорах с банками и инвесторами о финансировании строительства. Ну, а кто это сделает, как не я, тем более что у меня под рукой дядя Миша, который все и всех знает. По крайней мере, в русской общине. Так что – построимся…
На то, чтобы подписать все необходимые документы и решить накопившиеся вопросы, ушло полчаса, после чего я решил пройтись пешком до дяди Миши и его офиса, который тоже, кстати, на дому принимал. Заодно еще раз посмотрим, есть хвост или паранойя – на Брайтон-Бич любой чужак выделяется, как прыщ на заднице.
Уж поверьте мне.
А сам Брайтон-Бич…
Знаете… это не русский район, как написано во многих путеводителях. И не еврейский, хотя евреев тут полным-полно. Это советский район… осколок страны, которой давным-давно уже нет. Страны нет, а Брайтон-Бич есть. Который с нынешней Россией роднит разве только русский язык да любовь к некоторым эстрадным исполнителям…
Это место, где до сих пор смотрят видео на видеомагнитофонах, а песни слушают на кассетниках, а фотографируются на пленку. Это место, где рассекают на «шестисотых мерсах» из девяностых и «Гранд-Чероки» тех же лет, еще и с московскими номерами. Это место, где на скамейках сидят бабушки и дедушки, которые все и про всех знают. Это место, где можно жить от рождения до смерти, не зная ни слова по-английски. Наконец, это место, где придумали русский английский язык, в котором английские слова перемешаны с русскими и по-русски же склоняются. Например, тейкать – брать. На сейле был лютый треш – на распродаже было не протолкнуться.
Здесь евреев было едва ли не больше, чем русских, но с нью-йоркскими ортодоксами у них были более чем прохладные отношения: ортодоксы, которые ходят в меховых шапках и рожают по десять детей, евреев с Брайтон-Бич за своих не признают. На Брайтоне даже евреи – русские евреи. Кстати, одно время считалось, что через какое-то время русского Брайтона не будет, потому что старики вымрут, а молодежь ассимилируется.
Но Брайтон был до сих пор. Здесь можно было откушать холодца и черного хлеба, послушать Шуфутинского и Вилли Токарева. И встретить многое такое, о чем в современной, вестернизированной России давно успели забыть…
И я шел в тени огромного метромоста, который скоро обещали снести, и слушал, как по нему гремит поезд. А из лавки с записями подпевала Маша Распутина…
Дядя Миша Гришман был одним из аборигенов Брайтона еще с девяностых, один из тех людей, про которых можно писать книги и снимать фильмы – настолько богата и необычна их биография. Таких людей здесь намного больше, чем в среднем по Нью-Йорку, каждый – осколок давно рухнувшей страны, давно канувшей в прошлое культуры со своими словечками, праздниками, традициями, привычками, авторитетами и табу. Они сохраняют свою самобытность, несмотря ни на что, и будет жаль, если их дети американизируются – тогда от СССР и в самом деле ничего не останется…
Дядя Миша происходил из еврейской семьи, его отца вместе с детским домом эвакуировали в сорок втором из блокадного Ленинграда в Ташкент. В Ташкенте же маленький Миша Гришман рос, рос на стыке еврейской, русской и среднеазиатской культур. Мать же его была из репрессированных крымских татар, и, несмотря на этот брак, Борис Гришман все же стал прокурором одного из районов Ташкента. Именно в его районе, кстати, начинал работать некто Усманов, сын которого, Алишер, стал самым богатым человеком в России.
Сам же Миша Гришман окончил юридический факультет МГУ, работал в Москве, вел какие-то дела с союзными республиками и был вынужден покинуть родные пенаты в середине девяностых, когда происходил передел собственности и власти и стрельба в Москве приобрела совсем уже фронтовой характер.
Так дядя Миша оказался здесь и неожиданно сам для себя стал одним из основных адвокатов узбекской диаспоры Нью-Йорка. Помогал он и русским… мне помогал, имел связи – узбеки друг друга не бросали, держались вместе, не то что мы – русские. Дядя Миша помогал детям из местных узбекских семей поступить на юридический факультет местных университетов, брал на подработки – понятно, что его крестники были ему благодарны. Так что у дяди Миши были свои люди в ФБР, в налоговой, в мэрии, знакомый федеральный прокурор (почему-то азербайджанец, а не узбек) и еще много кто. В США, конечно, борются с коррупцией, но для них коррупция это деньги, а восточную форму коррупции в виде услуг и благодарностей они ни понять не могли, ни бороться с ней. Так что бизнес дяди Миши процветал, и к нему обращались не только с Брайтона, но и многие другие…
Дядя Миша имел собственный блок в одном из старых домов, на первом этаже он принимал, на втором и третьем – жил. Меня там уже знали, так что пустили без вопросов, я прошел через разделенный перегородками на кабинки зал и поднялся наверх по старой, дребезжащей лестнице и…
А это еще что…
– Михаил Борисович…
– А… здравствуй, Санечка.
Михаил Борисович… короче, я просто не ожидал такого. Гришман был домоседом, он за пределы Брайтона-то выбирался несколько раз в год. А сейчас – он был в сером, не по погоде жарком, костюме, с кепкой на голове, и у него было два… нет, похоже, что три чемодана.
– Михаил Борисович…
– Проводишь меня до вокзала?
– Да, конечно, – на автомате сказал я, – а…
– В дороге поговорим… Санечка.
Михаил Борисович… взял один чемодан, а я – два. И мы пошли на выход, но почему-то не через фирму, а боковой, выходящий на пожарную лестницу. Я, кстати, говорил Гришману заделать его, но он только смеялся и отмахивался.
В узком проулке между домами стоял автомобиль Гришмана, ухоженный и вылизанный до блеска, S600L в сто сороковом кузове. Тот самый, из девяностых. Стоил он сейчас даже в идеальном состоянии десятку, не больше… в США машины дешевеют очень быстро, так как ремонт дорог, и проще купить новую машину, чем заниматься ремонтом старой. Но Гришман держал машину как память и вкладывался в нее… «Мерседес» был как новенький.
– Клади сюда, Сашенька…
Я открыл дверь – и Гришман выкатился на улицу.
– Михаил Борисович… может, я поведу.
– А давай…
Гришман перебрался на пассажирское… дверь захлопнулась и моментально отсекла все звуки. Все-таки «Мерседес» есть «Мерседес».
Я тронул машину с места.
– Хороша, а?!
– Красавица… ты куда?
– На вокзал…
– Какой вокзал, в ДжФК давай… – засмеялся Гришман.
«Мерседес» плыл по асфальту… я вел осторожно – хотя подвеска могла выдержать и намного больше…
– По твоему делу, Сашенька. Я договорился, документы заберешь готовые у Димы. Денег не плати, я ему уже заплатил. Дима тебя не подведет…
– Понимаю… простите, Михаил Борисович… а вы…
– На Родину я, Сашенька. На Родину…
– А…
– Навестить хочу… Ташкент по ночам снится.
– Понимаю…
– А тебе Москва? Не снится?
Я пожал плечами.
– Да нет…
Мне на самом деле не снилась Москва. Почему-то не снилась. Как отрезало.
– А зря… Очень зря, Сашенька…
Я притормозил… пробка. Начинается.
– Михаил Борисович… вы же знаете, у меня – обстоятельства. Нельзя мне в Москву. Никак нельзя.
– Ну, тогда во Францию поезжай. Где служил… вспомни старое, тряхни стариной.
– Работа, Михаил Борисович… – сказал я и понял, что что-то не так. Гришман напряженно смотрел в стекло… старика что-то напрягало и напрягало серьезно. Машина снова набрала ход, и я поинтересовался:
– Случилось что, Михаил Борисович…
– Случилось, Сашенька. Случилось.
Я вдруг понял, что. Гришман болен. И поездка эта в родные места – скорее всего…