Правда о мундире

Фролов Евгений

Правда о мундире

Евгений Фролов

ПРАВДА О МУНДИРЕ

Сначала был слышен только глухой рёв двигателя. Потом санитарный вертолёт вывалился прямо из низких туч, разогнал густую зелёную пену, покрывшую плац метровым слоем, и медленно осел на чёрный асфальт.

Никто не решился спуститься со ступенек штаба. Все стояли, дрожали от промозглой сырости и выглядели жалкой пародией на оловянных солдатиков.

Дверца вертолёта открылась. На асфальт соскочили двое врачей в блестящих скафандрах биологической защиты. У каждого в руках был металлический ребристый кейс и короткий чёрный автомат. Они вошли в пену не сбавляя шага, словно её не было. Это выглядело так, будто космонавты идут на доклад государственной комиссии.

Только вот комиссия выглядела странно, да вездесущая пена воняла. Казалось, целая пятьдесят шестая гвардейская Уральская орденов Суворова и Боевого Красного Знамени добровольческая танковая армия, включая несущих караул, находящихся в отпуске и сверхсрочнослужащих, одновременно пёрднула по команде своего генерала.

Кто-то из штабных мучительно икнул, борясь с подступающей рвотой. На него шикнули.

Полковник хотел обернуться и не смог - эполеты мешали. Он досадливо поморщился. Латунный богато эмалированный андреевский крест, выросший на месте его носа, трубно хрюкнул.

Двое в скафандрах подошли к подножию штаба и остановились, одновременно приставив ногу. Они не приложили руки к шлемам, ничего не сказали. Просто замерли, уставившись чёрными забралами на всё, что уцелело от сто пятого мотострелкового полка.

Зрелище открывалось гомерическое. Под бетонным козырьком, нависающим над входом в штаб, теснились семнадцать существ, в которых ещё можно было угадать отдалённое сходство с людьми. Шестнадцать из них когда-то были мужчинами. Семнадцатое, судя по кителю, застёгнутому на левую сторону - женщиной. Все они выглядели, как особи одного вида: тела их были прикрыты униформой одного цвета, каждый, если не вдаваться в детали, имел одну голову, две ноги, две руки и был прямоходящим.

Этим сходство исчерпывалось, потому что во всём остальном они были неповторимы, как мусорные кучи или произведения искусства.

Иные оплывали чешуёй орденских планок. Другие, как Лаокоон, были оплетены змеями аксельбантов с руку толщиной. На запястьях третьих игриво дышали разноцветные выпушки, а брюки их казались тощим приложением к багровым венам лампасов. Глаза у всех без исключения заросли разнообразными медалями, пуговицами, значками отличного стрелка и инструктора-парашютиста, суворовскими крабами, ромбами высших училищ и "бычьими глазами" средних, а у женщины место правого глаза занимала трогательная розовая пуговица от старинного лифчика. Головы являли собой кирасирские каски с орлами и конскими хвостами, павловские высокие шапки с блестящим передом, кивера с золотой бахромой и вовсе уж невообразимые сооружения, например, помесь индейского боевого убора из перьев с крылатой шапочкой японских сёгунов или гибрид полковничьей папахи с рогатым остготским шлемом. Руки несчастных превратились в егерские палаши, карабины СВД, волнистые двуручные мечи, полосатые рыцарские турнирные копья. Ноги сменились зашитыми в броню катками, шипастыми колёсами ассирийских колесниц, тяжкими торсионами, к которым дико и грубо были приварены траки, дубовыми таранами с бараньей головой и прочими материальными воплощениями военной мысли.

Двое в скафандрах по-прежнему молчали. В стёклах шлемов отражались облака.

И тогда женщина жалобно и безнадёжно заскулила. Её стон выглядел, как настроечный аккорд капельмейстера, потому что сразу вслед за ней застонали все остальные. Они бессловесно жаловались на жуткое и непонятное, вырвавшее их из привычной полковой рутины, а получалась почему-то переведённая в минор и оттого вдвойне кромешная мелодия марша "Непобедимая и легендарная". Импровизированный оркестр сыграл всего несколько тактов и ошеломлённо умолк, но за это время успели проявиться валторна, альт и бас, флейта пикколо и - в особенности - геликон, которым оказался стон полковника. Причём, все медные явно имели отношение к фабрике музыкальных инструментов в Брно, известной любому дирижёру Советских Вооружённых Сил.

Неожиданно штабного писаря стошнило общевойсковыми эмблемами. И вновь наступила тишина.

Полковник всё-таки решился:

- Вы нам поможете?

Один из врачей кашлянул и, как бы стушевавшись, посмотрел на часы. Голос его, искажённый микрофоном, разнёсся по всему плацу:

- Через полчаса мы сделаем вам инъекции, чтобы легче перенести кризис. Завтра вам станет легче. Послезавтра вы будете здоровы.

- Господи! - с облегчением крикнул кто-то. - Неужели это правда? Вы нас не обманываете?

Теперь говорил второй врач. Голос его был не так громок:

- Все, кто не умер до этого момента, будут жить и выздоровеют. Осложнений не будет. С четверга вы сможете вернуться к службе.

По рядам монстров снова прокатился стон, но наполняла его уже совсем другая интонация.

- Теперь, - продолжал второй врач, - мы хотели бы осмотреть вашего рядового. Это очень важно для предупреждения инфекции. Где он?

- Так.., - сконфузился полковник, - заперли мы его на гауптвахте. Мало ли что? Там, должно быть, и сидит, если с голоду не помер.

- Проводите нас.., - начал врач и осёкся, наткнувшись взглядом на бывшие ноги больных. - Впрочем, нет. Где гауптвахта?

- А во-о-он там, - показал своим правым бердышом полковник.

Двое, как по команде, повернулись и пошли к унылому серому домику, едва видному в конце аллеи, состоящей из обрезанных по самое некуда тополей.

Рядовой не то спал, не то потерял сознание. Он лежал на нарах плашмя, весь скукоженный от холода. Голое тело покрылось синеватой бледностью долго пролежавшего в холодильнике бройлера, а мошонка ужалась до размеров грецкого ореха.

Двое переглянулись.

- Опоздали.., - сказал один.

Голос его злым эхом раскатился по коридору губы.

Рядовой шевельнулся и с трудом открыл глаза. Потом сел, глядя на двоих затравленно и полубезумно.

- Не бойтесь, - успокоили его. - Мы из санитарного управления Генштаба. Эпидемия кончилась. Мы прилетели за вами.

- Что ж вы тогда шлемы-то не снимете? - хрипло спросил рядовой.

- Угроза заражения пока не миновала.

- А эти... все в орденах... Они живы?

- Им уже не помочь. Во всей зоне вы единственный, кто остался здоровым. Курить хотите?

- Лучше одежду дайте. Или нет... Я лучше голяком... Надёжнее... Так что дальше?

Двое переглянулись.

- Видите ли, - просительно сказал один. - Нам нужно взять анализы. Не спешите нам отказать, от вашего ответа зависят жизни миллиардов людей. У вас в крови уникальные антитела...

Рядовой сощурил глаза, пытаясь увидеть лицо за забралом, и сказал:

- Это уж как водится. Куда ж я денусь? Только давайте сначала улетим отсюда. Жутко мне. Да и колотун...

- Нет, - жёстко возразил второй. - Сначала - анализ.

И, не дожидаясь согласия, открыл чемоданчик.

Он воткнул иглу в предплечье рядового и вытянул в мутную колбочку шприца несколько кубиков крови.

- Теперь всё. Идти через пену вам лучше не надо - можете обжечься. Мы вас понесём.

Двигатель заревел на полную мощность. Рядовой всё ещё смотрел со смешанным выражением жалости и ужаса на бывших однополчан.

- Так значит это вы им для утешения сказали? - спросил он. - Чтоб легче умирать?

Ему не ответили. Один из врачей щёлкал тумблерами и примеривал ноги к педалям. Другой заполнял какой-то формуляр, а потом, словно очнувшись, наклонился к двери и, резко дёрнув, захлопнул её.

Вертолёт пробил низкие облака. На фонаре заплясали ослепительные зайчики. Синева и солнце казались рядовому совершенно неправдоподобными, сказочными, чистыми. Они означали пробуждение от тягучего кошмара последних дней.