Остров Чаек

Раздосадованная, Джимболи тем не менее ловко раскрыла рот Арилоу и просунула внутрь клещи. Резкий рывок, и вот уже Арилоу тихонько булькает и стонет, тыча языком в щеку. От бессилия Хатин залилась слезами.

– Все хорошо. – Рассматривая маленький зуб на скудном раннем свету, Джимболи быстренько подобрела, и рот ее открылся в улыбке, точно сундук с сокровищами. – Теперь все будет хорошо, Хатин. Я позабочусь о том, чтобы никто не умер.

Ничего хорошего не было. Хатин плакала потому, что когда ее пальцы сомкнулись на погремушке, чутье подсказало, что это за вещь и как она работает. А в момент, когда внутри защелкали зубы, мысли Хатин сами собой обратились к Арилоу.

Глава 8. Жаркое марево

Все казалось ненастоящим. Ни рук, ни ног больше не было. Он плыл через страну сказочного золота, где воздух был позолоченной гребенкой, настолько мелкой, что зубьев не разглядишь, зато он ощущал, как она скребет его. Покоясь в скорлупе золотого ореха, он плыл неизвестно куда.

Нет, он был пустой землей и сожалел о маленьких странниках, пересекавших его кожу, пусть даже ноги их больно жалили на ходу. Горло обернулось ревущим вулканическим кратером глубиной в милю, и под самой кожей бурлила в нем лава. Глаза засыпало пеплом.

Нет. Конечности все еще были при нем, и он обнимал ими брюхо лодки. У него были уши, и он услышал, что низкий рев моря стих до шипения. Его заплывшие глаза не открывались, лишь в крохотные щелочки он видел темные размытые тени стоявших над ним людей.

– Господин! Господин! Что с вами случилось, господин?

Вода из бутылки пронзила внутренности, словно выкованное небом копье. Она душила, жгла и помогла отлепить от нёба язык.

– Унесло в море, – выдавил он наконец из себя. – Меня зовут… Меня зовут Минхард Прокс.

Не прошло и суток с момента прихода Джимболи, как в деревню потянулись совершенно разного рода гости. Впрочем, это были отнюдь не местные, пришедшие засвидетельствовать свое почтение новой главной Скиталице этих земель. Первыми в деревню заглянули носильщики из Жемчужницы, прибывшие со Скейном и Проксом. Они явились после полудня, но торопились уйти, будто не хотели, чтобы об их визите стало известно. Оглядывались с горьким и суровым любопытством, однако вопросов не задавали и намеков никаких не делали, даже крохотных. Они просто хотели забрать своего эпиорниса. Птицу держали на привязи в одной из малых пещер. Эйвен вместе с Хатин пошла туда и накинула на шею птице кожаный ремешок.

– Удостоверься, что все на месте, чтобы не было потом никаких жалоб, – резко сказала Эйвен, кивнув на притороченные к бокам птицы сумки. То есть убедись, что там не лежит ничего, что изобличит нас.

Все было почти так же, как тогда, когда Хатин впервые рылась в поклаже. Правда сегодня она заметила на боку сумки кармашек и достала из него книгу в кожаном переплете, с латунной застежкой. Половина страниц была исписана мелким убористым почерком, вторая половина оставалась пуста.

Хатин с Эйвен молча переглянулись, как бы советуясь. Это был некий дневник, записная книжка – ничего больше они сказать не могли. Они хотя и понимали старшие пиктограммы и некоторые из новых символов в этой мешанине колониальных букв, но с тем же успехом журнал мог быть заполнен рисунками облачков разнообразных форм.

– Скейну понравилось пребывание здесь? – поинтересовалась Эйвен. – Его… ничего не тревожило? Он ничего не подозревал?

– Нет, – медленно протянула Хатин и тут же вспомнила, с какой загадочной решительностью Скейн прервал испытание на середине и мысленно полетел проверить сообщение от друга. – Ничего такого он тут не нашел.

Эйвен забрала у нее дневник и прищурилась. Перелистнула его на две страницы назад, до того места, где запись заканчивалась на середине листа. Затем вырвала идущие за ним две исписанные страницы.

– Ну, вот мы и упокоили его разум, – мрачно улыбнулась она. Всучив вырванные страницы сестре, Эйвен принялась извлекать оставшиеся от бумаги заусенцы, чтобы никто ничего не заподозрил.

Хатин следила за старшей сестрой, сердце у нее чуть не выскочило из груди, а сама она поражалась, как Эйвен умеет быстро принимать решения и следовать им. Сама Хатин попыталась бы спрятать дневник целиком или, скорее всего, застыла, парализованная ужасом, в нерешительности, пока ее не застукали бы с находкой в руках. Эйвен же, как обычно, оказалась права: если Скейн всюду возил с собой дневник, его пропажи хватились бы.

Птица-слон раздраженно царапала песок когтями, когда ее вели обратно к носильщикам. Вырванные страницы Хатин спрятала в складках кушака.

Носильщик, который рассказывал Хатин об испытаниях, похоже, признал ее.

– Спасибо, сестренка, – произнес он с печальной улыбкой и, отвернувшись, посмотрел на пляж, где ватага мальчишек резвилась в воде и ныряла за галькой. Их темные головы бусинами покачивались на волнах.

– У вас тут много детей, – чуть слышно заметил носильщик, и Хатин сообразила, что обращается он к маме Говри.

– Детям здесь хорошо, – ответила та, и в ее голосе прозвучали нотки легкого недоумения, словно бы она уловила что-то в тоне носильщика. – На мелководье много рифов, есть, где учиться нырять. Кораллы стеной защищают бухту от акул.

– Дальше по берегу есть пляжи не хуже. Тут детям небезопасно. Вы знали, что в ту же ночь, когда умерла миледи Пейдж, в Погожем погибла маленькая девочка? Она умела мыслебродить, и родители думали, что она – Скиталица. – Он долго и пристально смотрел на маму Говри, потом встал. – Вы живете в лоне вулкана, это ощущается в воздухе. Что ж, нам пора возвращаться в Жемчужницу, пока тут не стало совсем трудно дышать.

И они не мешкая отправились в путь.

Не успели первые ныряльщицы покинуть хижины, как явился новый гость, успевший, правда, исчезнуть еще до рассвета. На пляже увидели только отпечаток босой ноги, с синим ореолом вокруг пятки. Подступающие волны вскоре смыли его, как и прочие, но половина деревни успела их увидеть.

Хатин не верила, что пеплоход вышел на охоту, пока не заметила окрашенный в индиго след. И вот ранние лучи солнца ледяным касанием скользнули по ее коже.

Хатин лишь раз видела местного пеплохода, причем очень давно. Однажды она заплутала и оказалась на дне заросшей высоченным вереском лощины, где воздух чуть не дрожал от гудения пчел. Хатин уловила странную вонь, и вскоре разглядела впереди шалаш, прислоненный к стволу дерева: вдоль кромки крыши из пальмовых листьев висели тушки птичек-бегунок. Чуть дальше стояли четыре крупные бочки, все в темно-синих подтеках, а в одной топтался синий человек. Он взбивал краску: голая грудь в хлопьях пены, белки глаз пугающе выделялись на фоне окраса. Хатин развернулась и побежала. Она летела, обдирая о шипы руки и блузу, боясь, что пеплоход бросится в погоню, перемахивая на длинных ногах через стебли ползучих растений.

Пеплоходов нанимали только для охоты на самых опасных убийц, ибо кара за преступление от рук пеплохода означала, что и после смерти преступник обречен расплачиваться за содеянное. Без лицензии, правда, пеплоход не работал, и, что бы там Джимболи ни болтала, вряд ли губернатор выдал ему таковую. Смысла нанимать пеплохода, чтобы выяснить правду, не было. Они же охотники, а не ищейки.

И все же пеплоход, кажется, вылез из своей вонючей норы и, судя по следам, зачем-то наведывался в бухту Плетеных Зверей.

Через два дня в деревню пожаловал третий гость – посол из Погожего. Он известил сельчан о том, что этим же днем госпожу Арилоу ожидает губернатор, дабы обсудить дело о ее вступлении в должность, занимаемую ранее миледи Пейдж.

Многие сельчане принялись шумно радоваться и смеяться, но спустя какое-то время поняли весь масштаб бедствия. Откуда-то доносились беспомощные хохотки. Это было ужасно. Это было чудесно. Им не оставалось выбора, кроме как принять приглашение. Малейшее колебание грозило обернуться слухами о том, Арилоу не погибла вместе с другими Скитальцами, потому что… не является таковой. Будут говорить, что сельчане убили Скейна, когда Арилоу провалила проверку. И… ах, ведь будет дом и будут козы…