Страница 7 из 8
Страх и паранойя, которые мне пришлось терпеть в тот день, были горючим для каждого из последовавших толчков тазом. Кинжал, расширяющий уже имеющуюся рану. Просто действие, которое обязательно требовалось для того, чтобы сделать ей больно потом.
На следующее утро, благодарный за отсутствие похмелья, я чувствовал себя относительно свежим. Даже, уходя, прихватил кусок курицы.
Больше никогда ее не видел.
Следующая? Кэтрин только что рассталась со своим бойфрендом, с которым жила вместе, и у нее был маленький сын. Я надеялся в этом случае превзойти самого себя. У нее были кое-какие проблемы. Эмоциональные проблемы. Имела место попытка самоубийства. Я навострил уши.
Я услышал: убей меня. Если бы я достаточно сильно ранил эту женщину, я мог бы подтолкнуть ее через край – к самоубийству. Я помог бы ей сделать то, чего она на самом деле хотела, и это было бы хорошим испытанием для моих способностей. Мысль о том, что я мог бы стать причиной смерти «по доверию», вызывала сладкую дрожь. Но она оказалась то ли слишком сильной, то ли слишком глупой, то ли то и другое вместе, то ли еще какой-то там. Однако у нее я научился тому методу, который впоследствии спас мою собственную жизнь.
Терпеть не могу излишнего драматизма, но, полагаю, именно настолько высоки были ставки. Разбитое сердце болит не меньше сломанной руки, и это заранее обдуманное эмоциональное насилие могло бы с легкостью сравниться с физическим, однако ни один законный суд не считает его преступлением.
Она быстро влюбилась в меня, и я торопился приступить к самому вкусному. Как только я понял, что она готова, я начал китайскую пытку водой. Я становился все менее доступным, пока не сослал ее в самые дальние ледяные области своего отсутствия. Я хотел услышать, что она покончила с собой. Каким красивым я воображал себя на ее похоронах! А еще лучше – зарывающимся членом в другую, в то время как ее зарывают в землю.
Не могу передать, насколько я был оскорблен, когда она позвонила и весело спросила, как у меня дела. Я не мог поверить собственным ушам. Ей ведь полагалось находиться в инвалидном кресле. Искалеченной скорбью. В темных непроницаемых очках, сжимающей в руке сияющий локон моей льняной гривы, прежде чем цинично распрощаться со своей жизнью.
Не тут-то было.
Она продолжала звонить и осведомляться о моем благополучии, что лишь усиливало мое неблагополучие. Это был путь к победе, и мне пришлось вручить ее ей. Я не мог принять ее беспечность, а она была беспечна – никуда не денешься. Задним числом я думаю, что она просто хотела показать, насколько ей все это по барабану. А иначе – зачем звонить? Разумеется, вы можете спросить, к чему обо всем этом писать? Кому какое дело? Разве не у каждого под мостом течет такая же бурая водица?
Несомненно. Но впереди у нас есть дамба.
В свою защиту я мог бы порассказать о том, как меня совращал один тип из конгрегации Братьев христианских школ, когда мне было девять. Как я чувствовал, что, когда он играл со своим лучшим учеником на задней парте, трясся весь ряд впереди стоящих парт. Как мне пришлось закреплять английской булавкой молнию моих шортиков, чтобы не дать этому молодому брату проявлять свой религиозный пыл. Он вместо этого пробирался вверх по ноге, и я умолял мать позволить мне ходить в длинных брюках. Ты для них недостаточно взрослый, сказала она, и в любом случае, сейчас лето, а брат Недди всего лишь проявляет дружелюбие. Это несерьезное преступление.
В смысле, он так и не трахнул меня в зад.
Брат Недди впоследствии поплатился за свое преступление – как в некотором роде и я за свое.
И если уж вам так хочется, вот еще кое-что.
Одним холодным утром в Килкенни я смотрел, как отец бреется. Над зеркалом в ванной был включен светильник, так что, должно быть, это случилось зимой. Выглядело это так, словно он соскребает с себя большую мультяшную бороду. Мне хотелось внимания, и я попытался сказать ему нечто вроде: «Если ты не – бла-бла-бла, не помню что, – то я больше никогда не буду с тобой разговаривать». Тогда медленно, очень медленно, подчеркнуто медленно он наклонился ко мне. Его покрытое пеной лицо становилось все больше и больше, приближаясь к моему. И из-под этой комической маски вылетели три слова, значившие так много.
– МНЕ ВСЕ РАВНО.
Даже сейчас у меня такое ощущение, что каждая буква в них прописная, – именно так они на меня подействовали. Он произнес их очень тихо. Словно хотел, чтобы это сообщение услышал только я. Или, может быть, боялся, что их услышит мать. Нечего было опасаться.
Во мне произошло что-то вроде землетрясения. Панический оползень. Я буду помнить это всегда. Это был момент, когда я понял, что мне придется справляться одному. Что это и есть жизнь. Двери закрылись. Как в вестерне, когда «плохой парень» идет по городку, и все горожане одну за другой захлопывают двери своих домов в перспективе уходящей вдаль улицы.
До этого момента отец был моим единственным другом. Мать, кажется, даже не замечала меня, а для двух братьев и сестры, которым приходилось со мной нянчиться, я был просто источником раздражения. Папа был единственным, кто демонстрировал хоть какую-то привязанность ко мне. Может быть, в качестве компенсации.
Я не хочу, чтобы вы пятнали мои только что опубликованные страницы своими солеными глазными каплями, так что сейчас соскочу с этой темы. Однако это я скажу. Семена были посеяны.
Может быть, все это имеет связь с тем, что происходило впоследствии. Может, и нет. Может быть, я подражал тем единственным отношениям, которые у меня были, завоевывая доверие, а затем резко убивая его.
Делайте с этим, что хотите.
Я пригласил Кэтрин и некоторых других моих подруг на свое тридцатилетие, празднование которого должно было состояться у меня на заднем дворе. Идея состояла в том, чтобы сотворить своего рода лазанью из боли. Все мои бывшие подружки должны были собраться в одном месте. На моем дерьмовом заднем дворе. Эти отдельные личности, объединенные причиненной им болью, осознали бы наконец, какой дьявольский разум властвует отныне над их будущим. Нечто в этом роде.
Это был полный провал. Я был слишком пьян, чтобы с кем-то здороваться. В сущности, такие тонкости были второстепенны, коль скоро все, что я хотел, – это загружать половниками содержимое ведра с пуншем в одно лицо (свое, и без того уже осоловелое). В какой-то момент я презрел половник и стал пить прямо из ведра. Догадываюсь, что кто-то кого-то где-то обидел в тот вечер, поскольку я больше не услышал ни слова ни от одной из них… за исключением Кэтрин, которая позвонила лишь для того, чтобы спросить, все ли со мной в порядке. Иисусе!
Давайте просто милосердно прикроем дальнейшее. Однако я был раздражен. Типа как просыпаешься рядом с красивой девушкой и не можешь припомнить секс. Кстати говоря, я обо всем этом упоминаю, поскольку где-то там эти девушки продолжают жить своей жизнью, и я хочу, чтобы они знали, что случилось со мной. Что, несмотря на то, что я брожу по миру вольным ветром, я все же получил дозу собственного лекарства. И даже если они никогда не прочтут эти страницы, это не имеет значения. Я просто пытаюсь быть честным с самим собой. Типа как 130-страничное письмо самому себе. Я не ищу сочувствия. Меня гораздо больше интересует симметрия.
Та, что выплеснула мне пиво в лицо, позвонила спустя шесть месяцев и по-прежнему всхлипывала. Это меня порадовало. А Кэтрин продолжала звонить и спрашивать, как я поживаю. Это меня бесило, но, разумеется, я не мог дать знать ей об этом, поскольку это означало бы, что она побеждает. Может быть, вы начинаете понимать, какой тщетной была вся эта игра. Она продолжалась еще некоторое время – до тех пор, пока я не сдался, не сумев и дальше идти в ногу с этой новоявленной Жорж Санд.
В сущности, я потерял нить сюжета.
Но погодите-ка, я обещал рассказать вам о том единственном случае, когда я ударил девушку.
Давным-давно, до всего прочего, я был в баре «Корт Армз» в Килкенни. Собирался уходить оттуда со своим так называемым другом Ленеханом. Я был пьян, как и он – как и бо́льшая часть Килкенни пятничным вечером. Бар был набит битком, и нам пришлось проталкиваться сквозь толпу.