Третий Рим. Трилогия

— Ну, мамонька, нишкни!.. Услышит ошшо Ваня… Што хорошего… Авось, даст Бог, оздоровит братец… Он ишь какой… Все звали: «Ваня-богатырь!..» А уж весёлый да какой забавник!.. Да ласковый! Весь в тятеньку пошёл. И уж, бывало, штобы меня обидеть, как прочьи братовья над девчонками измываются… Ни в жисть! Родименький мой бра-атик… мой Ванятка!..

Уронив руки с пряжей, тихо, всхлипывая по-детски, заплакала и дочь, только что уговаривавшая мать не проливать напрасно слёзы…

— Ну, вот! Даве — матка… а теперь ты заголосила! — с добродушной грубоватостью обратился к сестре младший сын, лет двадцати, вошедший в избу с топором, которым колол дрова под навесом. — Жив брат ошшо, а вы над ним, как над покойником, запричитали да завыли с маткою… Нешто хорошо! Оправится, Бог даст, Ванюша. Слышали, отец Игнатий сказывал, што рана не глубокая. И пули не осталось, она прошла насквозь!.. А пристала огневица к брату. Покуль везли ево домой-то на санях, и разнемогся… Оправится! Не войте! Не надсаждайте душеньку. Тошно и без вас!.. Отца ещё не видно… А уж пора бы… Вон, гляди, как солнышко село и метель поднялась…

— Вот, вот! И самого-то нету! И хворый сын… А тут второй, большак, и к матери с укором!.. Да как ты можешь!.. Да я тебя… Да вот… возьму ухват! Не погляжу, што вырос… што с усами… Отпотчую… Да ошшо батьке скажу. И он тебя! Поди, отец Игнатий тоже не скажет, што смеешь ты зыкать на мать-то!.. Ох, уж и времена пришли! Последние… О, Господи… Микола Скоропомощник!.. Мать Троеручица!.. Заступница святая… Да тяжко как!.. Да не переносно моей душеньке!.. — снова тихо заплакала старуха…

— Позёмка-то всё крутее! — говорит парень, глядя в оконце на метель, разыгравшуюся не на шутку в самое короткое время. — И што это отец!.. В обители в Ипатьевской застрял! Так нечево бы… Али, помилуй Бог, заплутался… Быть тово не может! Уж кажный кустик, кажинну тропочку так, сдаётся, знает… Глаза ему завяжи, не собьётся… Да и Гнедко найдёт домой дорогу, коли бы што и приключилось…

— Нишкни ты, чудодей!.. Весь как есть в отца. Про всё ему опека да забота. Уж и так-то тошно! А ты ошшо запричитал, не лучше бабы! Святители! Да штой-то со мною нонеча. Вот местечушка себе в дому не найду! — с тоской неожиданно подняла голос старуха. — Беда какая близится… Али смерть-лиходейка глядит к нам через прясло?.. Либо што… Ты б, доченька, на Ванюшку взглянула. Што больно он затих… Да нет! Сама хочу… сама!..

Осторожно заглянув за полог, старуха присела там в уголке и, скорбная, с неподвижным лицом, затихла, словно заснула с открытыми глазами…

— Зябко чтой-то мне! — поёживаясь, проговорила дочь. — В избе, што ли, хладно… Ай так оно, с чево-либо… Садись сюда, брательник. Скажи мне што… развей маленько тоску… Сердечушко моё погрей, расшевели… Ох, Васенька… ужли ж помрёт Ванятка?.. Скажи по правде истинной…

— Ну… уж и помрёт!.. Вывезла тоже… Лёгкое ли дело: помирать! Сусанины у нас живут подолгу, чай, знаешь! Ну, похворает… А уж ты: «Помрёт!..» Ворона! Вон дядя Клим. Ведьмедь его ломал да грыз три раза. Без глаза ноне, без руки… А — жив, силён, как словно и хвори с ним не бывало никакой… Сусанины крепки! Вот нет отца в такую пору… Душа што-то… словно ноет внутри… Да пёс больно завывал к ночи… Слышала, поди… Вот словно бы к беде какой…

— Да грызлись мыши уж так-то этою ночью, как и не бывало николи! — также негромко, голосом, полным жути, откликнулась сестра. — Да… сон такой привиделся мне… стра-ашный!..

— Молчи! — почти крикнул на неё брат, охваченный внезапным, безотчётным страхом. — Стой… никак, подъехал кто-то…

Бросился к оконцу парень, потом к дверям и, угрюмый, вернулся к сестре.

— Нет… тихо… не видать!.. Слышь, Груня, спой песню алибо што… Экая мука!.. А тут ошшо метель несёт да воет, словно хоронит ково… Пой, Грушенька… Пожди… залаял пёс… Нет… Почудилося… Тоска…

Стоя у оконца, Василий Не сводил глаз с дороги.

Сначала негромко, потом всё звучнее стала выводить своим не сильным, но приятным голосом девушка заунывные слова печальной песни о лучине. Но брат перебил её после нескольких первых колен:

— Ну, вот и батюшка… Да… кто с им?.. Што такое!..

Он рванулся было к дверям, но остановился на полпути, выжидая.

— Сюды, сюды прошу, пан капитан! Темненько здеся… Не взыщи, родимый! — послышался за дверьми громкий голос старика Сусанина.

Домашние вздрогнули, так странно, не по-обычному звучал знакомый, близкий этот голос. Словно огромная тревога звенела в нём, но старик старался скрыть тревожные ноты, затаить их в своей груди.

Дверь распахнулась. Поляк, военный, появился в избе, а за ним вошёл и Сусанин; оба были занесены снегом. Лица, бороды, усы — всё было бело от напавших хлопьев, которые быстро начали таять в тёплой горнице, ещё раньше, чем вошедшие сняли с себя верхнюю одежду и стали отряхиваться от снежного налёта.

— Сын хворый у меня! — не умолкая, продолжал Сусанин, помогая гостю снять шубу, развязать башлык, прикрывающий уши. — Вся семья при нём… Вот и не слыхали нашего приезда… и не встретили порядком… Не вынесли в сенцы огня такому гостю жданному да дорогому!.. Сесть милости прошу!.. Здорово, жена, детки! Челом добейте пану капитану… К нам в гости его милость завернуть изволили! Великая нам честь!..

— Челом тебе, кормилец, добродей! — низко кланяясь, отозвалась семья Сусанина. — Уж погостюй у нас… Уж не взыщи, коли што не так… Помилуй, кормилец!..

— Чем потчевать тебя прикажешь?.. — обратилась к гостю старуха. — Пивко есть стоялое… Али бражки прикажешь… Вот пенного не поосталося нимало! Ты уж не взыщи!

— Ну, всё едно есть… Давай пивка… У вас быва пиво добже!..

Облокотясь на стол, огляделся гость кругом.

— То есть твоя хата… Цожь… чистенько тута… А инны ваши хлопы, як быдло… як звери живут… в покою и навоз, и скотина… и птица всяка… Фуй!.. Вонь — до одуреня! А ты не так… Не!.. Вшистко ладно…

— Кому какую долю пошлёт Господь! В чёрной, в курной избе и не искать уж чистоты либо порядку… Я — старостой зовуся… и достаток есть у меня, хоша и не большой… С тово здеся и приглядней у меня… Испить прошу, коли милость твоя будет! — принимая от жены жбан, ковш и наливая пива, подал гостю полный кубок, резанный из дерева, Сусанин.

— Милости прошу! Не обессудь! — закланялась по обычаю старуха.

— А! Славно! — осушив кубок и крякнув, похвалил гость. — И пиво крепко у тебя. А сам ты што же?..

— И я… и я… вкушаю!.. Твоё здоровье, пан капитан!.. — Осушил ковш и отёр усы Сусанин.

Жена и дети отошли в дальний угол и присели там на лавке.

— Ну, теперь слухай, цо нам тшеба от тебя! — придвинувшись совсем близко к Сусанину, негромко начал гость. — Как раз тебя я шукал, когда повстречал тебя у околицы… Отряд зо мною тут… стоит недалеко, в лесе… Мы были в вашем селенье… в Домниной… Там не нашли, чего шукали… А хлопы перепужались вшистки!

— Вестимо дело, глупы мужики… Мыслят, коли пришёл лях, так не для добра! Не миновать, быть худу… Ан не всегда оно так бывает…

— Во… во! Вижу, разумный естесь хлоп! Недарма мне и указали найти тебя… Дак слухай, цо я скажу… Живёшь ты по-людски. А як схочешь — по-пански будешь жить! Вот, выбирай, цо нравится тебе…

Гость обнажил свой кинжал, положил на стол и рядом бросил увесистый кошель, в котором глухо позвякивали рублёвики.

— Што выбрать мне… Вестимо, уж не это! — в руки кинжал и пробуя острие, спокойно на вид проговорил Сусанин. — Востёр-то, ровно бритва… Вот, слыхал я, такими ножами на Москве… Когда в осаде пришлося вам сидеть, порою пленных вы… Как голод вас дошкулил, так вы…

Сусанин жестом окончил свою речь.

Зорко поглядел на мужика гость, не умея сразу разобрать: глумится над ним старик или по простоте говорит, что на ум взбрело? Но тот сидел спокойный, простодушный, потрагивая с любопытством кинжал, который потом придвинул к поляку.

— Пустое люди врут! Як можно вериць! — пробурчал тот. — Ну, выбрал альбо не?..

— Я выбрал! А скажи, пан, какую я услугу вам должен оказать…