Страница 97 из 98
— Не правда ли, какой прелестный ребёнок? — показывая обоим малютку, спросила императрица.
— Ангел. Да и неудивительно: яблочко от яблоньки не падает далеко, — заметил Кушелев. Тонкая лесть могла относиться к родителям принцессы, так же как и к бабушке.
Острословец Ростопчин и здесь не удержался от небольшой шутки:
— Хорошо, если от одной яблоньки… Но эти фрукты всегда требуют пары яблонек… Если даже не больше!..
— Вы думаете, граф? — как-то странно спросила бабушка. — Правда, бывает… Пойду порадую деда прелестной внучкой.
Последняя фраза тоже прозвенела как-то фальшиво, словно струну задели неверно и она зло зазвучала, но мелодично в то же время.
Павел был не один, когда, постучав, Мария появилась в кабинете. С ним был Кутайсов, который, увидя императрицу с ношей на руках, быстро, по старой привычке лакея, кинулся навстречу, запер дверь за императрицей, подвинул стул и помог опуститься на него молодой, тридцатишестилетней бабушке с её ношей, осторожно поддерживая под розовый, полный локоть мягкой, стройной руки, выглядывающей из широких полурукавов летнего наряда.
— А, внучка любезная наша? Рад видеть… Какая милочка!.. Не правда ли, Иван? — обратился к новоиспечённому вельможе Павел совсем фамильярно, как в былые годы.
— Чудо! Чудо, ваше величество… Сейчас видно, какая высокая кровь течёт в очаровательной малютке…
Слушает, улыбается сдержанно «бабушка», только не добрая улыбка на её красивых нежных губах. Как змейка, скользнёт — и нет её…
— Да, скажите на милость, мой друг, что за фантазия пришла вам именно теперь явиться на представление? Времени иного нет? Мы тут делами занялись… а ты… Что так приспичило, мать моя?
Мария Фёдоровна угадывала, какие дела обсуждал муж со своим клевретом: новые милости, новые почести для этой… новой фаворитки, у которой, кроме красивого личика, ни бюста, ни фигуры… «Кошка ободранная», как порой в гневе про себя называла Мария Лопухину. Но сейчас не до того! Надо с другой рассчитаться, с невесткой, которая уже слишком загордилась…
Словно не слыша вопроса мужа, она больше раскрыла вуаль, одевающую личико и голову малютке, и таким простым, мягким тоном, словно в раздумье, заговорила:
— Как странно! Мне, правда, приходило на ум… Но так, мимолётно… А вот теперь и люди заговорили… Представьте себе, ваше величество: Толстой, увидя вчера девочку, был поражён. Александр — блондин? Глаза у него голубые, правда?
— Матушка, как меня зовут?! — начиная раздражаться, заговорил громче обычного Павел. — Сколько у тебя мужей, а? Не сосчитаешь ли? Она меня спрашивает, блондин ли Саша и какие у него глаза? Малиновые, матушка, малиновые!
— Нет, я не к тому… И у нашей… дочери богоданной, у княгини Елизаветы — глаза голубые, а волосы…
— Что? Что!!! — сразу поняв намёк жены, крикнул Павел удушенным голосом, который от этого звучал совсем гнусаво и сипло, больше чем всегда. — Так ты полагаешь?
— Сохрани Боже… Я бы никогда… Но, услыхав намёк… я вгляделась… И правда… Она… Малютка похожа совсем не на них… а скорее…
— На кого?.. На кого… Не мямли!.. Стой, давай сюда принцессу… Да, что-то сдаётся…
— Ну, конечно, вылитый портрет князя… Адама! — обрывая сомнения мужа, подсказала ему суровая бабушка.
— Да, да! Верно… Проклятье… Бери, унеси её… Не то!.. Уйди скорее! Я покажу… Я проучу! Это даром не пройдёт! — дрожа от припадка ярости, бормотал Павел.
Бабушка с малюткой быстро скрылась.
— Ростопчина ко мне! — бросил Кутайсову приказание Павел.
Мгновенно Кутайсов очутился в соседнем покое.
— Граф Фёдор Васильевич, его величество вас зовёт! — мягко, льстиво обратился он к Ростопчину, которого ненавидел как опасного соперника. И тут же негромко по-русски добавил: — Мой Бог!.. Зачем только эта несчастная женщина пришла расстраивать его своими словами?!
Ростопчин слегка вздрогнул, хотел задать вопрос лукавому прислужнику, но времени не было. Он только кинул на себя взгляд в зеркало, поправил ленту, ворот камзола, волосы, подтянулся и торопливо двинулся к двери, словно шёл навстречу скрытой опасности и нарочно бодрился, скорее хотел стать с ней лицом к лицу. Такое же чувство испытывали все, кого призывал Павел или кому приходилось по делам являться к государю.
Едва Ростопчин переступил порог, он увидел Павла в состоянии крайнего бешенства. Он бегал из угла в угол по кабинету, фыркал, выкрикивал проклятия и брань кому-то, то и дело узловатыми пальцами касался щеки, носа, невольная судорога искажала бледное лицо.
Увидя Ростопчина, Павел остановился перед ним, поглядел несколько мгновений и вдруг выкрикнул:
— Идите, сударь, напишите как можно скорее приказ: князя Адама Чарторижского, камергера и прочее и прочее, сослать, сдать солдатом в сибирские полки…
— Ваше величество! — начал было поражённый Ростопчин.
— Не понимаете? Не желаете слепо повиноваться? Вы — тоже якобинец, бунтовщик… Ну так знайте: моя жена сейчас вызвала у меня сомнение… относительно мнимого ребёнка моего сына. Теперь поняли? Толстой знает это так же, как и она!.. Ну-с!..
— Позвольте сказать, ваше величество?..
— Что? Ещё сказать? Мало вам? Ну, говорите! Я убеждён… Но если желаете, говорите. Ну, что же вы?
— Прежде всего в одном головой своей ручаюсь: всё, что было сказано её величеству… что государыня была вынуждена сказать здесь, всё это одна клевета! Её высочество, все знают — она чиста и добродетельна, как редкая женщина на земле… Ваше величество, как рыцарь, как магистр ордена рыцарей-мальтийцев, конечно, пощадите честь женщины… Тем более жены собственного сына… Если бы даже что и было?.. Неужели вы пожелаете такого громкого скандала, ваше величество? Что скажет мир? Что подумает та очаровательная женщина, которая теперь для нас всех стала образцом прелести и чистоты…
Намёк на Лопухину прекрасно повлиял на Павла. Он утих, задумался даже.
— Вот видите, ваше величество, — обрадованный, торопливо продолжал Ростопчин, — вы сами задумались… Значит?..
Этим намёком на неправоту решения Павла всё было испорчено, что так уже налаживалось прежними доводами честного вельможи.
Приосанясь, Павел заговорил тише, но внушительно, властно:
— Разговоры кончены! Извольте идти и написать приказ!
— Моя жизнь, ваше величество, в вашем распоряжении. Но обесславить женщину я не могу, хотя бы рисковал этой жизнью. Простите, государь!
С низким почтительным поклоном вышел Ростопчин из кабинета и молча направился к себе, стал разбирать бумаги, велел готовить чемоданы, ожидая, что явится кто-нибудь с приказом об аресте.
Он ошибся. Иногда на Павла находили минуты просветления.
Явился камердинер от Павла с запиской. Здесь Павел писал всё, что услышал от жены: относительно чёрных и голубых глаз и тёмных волос малютки. О сходстве её с предполагаемым фаворитом Елизаветы князем Адамом.
«Надеюсь, — заканчивалась записка, — теперь приказ мой будет вами исполнен? В прочем пребываю к вам благосклонным. Павел».
Ободрённый таким поворотом дела, Ростопчин прошёл к государю, кое-как снял раздражение, уговорил смягчить опалу.
— Ну, хорошо. Будь по-вашему. Чтобы, в самом деле, огласка не легла пятном на честь сына… Сейчас же напишите, здесь на моём столе. Устный приказ… Кхм… кхм! «Гофмейстера князя Чарторижского послать немедленно… министром… кхм… кхм… министром нашим… к королю сардинскому…» Есть? Прекрасно… Пусть прогуляется… Поскачет по Европе… полюбуется на чёрненьких итальяночек… А нам здесь не надо таких молодцов!..
— Ваше величество?!
— Что ещё? Или уж и говорить я не имею права, что думаю?.. Ступайте, исполнить немедленно…
Двенадцатого августа было записано это устное распоряжение…
Александр и Елизавета были поражены чуть ли не больше самого князя, узнав об опале, постигшей их друга. Они поняли, что вызвало эту немилость, и только не могли угадать: откуда, чьей рукой нанесён такой ехидный, страшный удар?
В тот же вечер Павел, войдя в комнату, где ожидали его выхода дочери и Елизавета, подошёл к последней, не стесняясь присутствием большой свиты, взял за руку, повернул лицом к свету, уставился на неё самым оскорбительным образом, глядел так несколько мгновений, которые показались той вечностью и всем невольным свидетелям тяжёлой сцены, отпустил руку, отошёл и с тех пор больше трёх месяцев ни слова не говорил с заподозренной невесткой…