Страница 2 из 98
Но и для второй кадрили при дворе российской императрицы нашёлся такой же, если ещё не лучший подбор кавалеров и дам. Здесь цесаревна Елизавета Петровна, стройная, прекрасная, напоминающая Юнону, вела в паре юношу семнадцати лет, хорошенького, но хрупкого, как девочка, Петра Бирона, сына фаворита государыни. Апраксин с леди Рондо, брат фаворита, генерал Густав, с Дашковой, маркиз Шетарди, посол Франции, с княгиней Ромодановской, камергер Фридрих Левенвольде с Бутурлиной, Мардефельдт, прусский посланник, с Нарышкиной — следовали за первой царственной парой. Все были одеты в зелёные бархатные домино с золотыми кистями на шапочках.
Слишком полная, с расплывшимся бюстом, маленького роста, но красивая лицом, хотя уж не молодая, герцогиня Бирон в паре с генералом Сергеем Салтыковым вела третью кадриль, наряженную в голубые парчовые домино, расшитые шёлковыми и серебряными цветами. Пышные ленты и серебряные с коричневым кокарды дополняли убор. Остальные пять пар, с генералом Бисмарком, зятем Бирона, впереди, — следовали за почётной парой.
Четвёртая кадриль, — одетая в пурпурные бархатные домино, — слепила глаза сиянием драгоценных камней и жемчуга, которыми были расшиты костюмы. Серебряные с чёрным кокарды и такие же ленты довершали прелесть наряда.
Здесь в паре с родной своей сестрою, генеральшей Бисмарк, первым шёл юноша четырнадцати лет, Карл Бирон, любимый сын фаворита, о котором даже толковали, что рождён он не женою Бирона, а его царственной подругой и только проделана была для света комедия ложных родов со стороны покладистой герцогини…
Сказочно красивой лентой вились эти кадрили одна за другой между кучами лавровых и миртовых деревьев, расставленных в огромном зале в виде боскетов и рощиц… А для довершения обмана в четырёх углах били четыре фонтана, словно в настоящем саду, давая свежесть и рассыпая сверкающие брызги далеко кругом.
Среди зелёных, благоухающих кущ, пользуясь тенью и прохладой, уединялись и ворковали не танцующие парочки молодёжи и даже иные постарше годами, сердца которых больше влекло к нежной беседе, чем к танцам… Масляные лампы и тысячи разноцветных восковых свечей в жирандолях, в канделябрах и люстрах ярко озаряли красивую картину бала. На хорах, кроме музыкантов, толпились те, кто не имел права сойти вниз и смешаться с избранной публикой: младшие офицеры, дежурные по караулам, придворная челядь, шуты, карлы, приживальщики…
Смежные с главным залом богато убранные гостиные также переполнены блестящей придворной знатью. Здесь императрица с князьями Куракиным и Черкасским, с княгиней Ромодановской сидит за карточным столом, ближайшим к раскрытым в зал дверям, и, играя в карты, любуется общей картиной весёлого бала.
Из временного буфета, устроенного в галерее, то и дело появляются гайдуки, негры, камер-лакеи, разнося на подносах прохладительное питьё и фрукты.
Анна, довольная общим оживлением, старалась тоже казаться весёлой, скрывая страдания, которые почувствовала в самый разгар бала. Боли были настолько сильны, что пришлось даже отказаться от танцев, особенно любимых императрицей. Обычные колики в желудке и в печени появились совершенно неожиданно и не прекращались почти ни на миг. Поэтому Анна вела игру очень рассеянно, не радуясь и выигрышу своему, очень крупному в этот вечер.
Когда Бидлоо, врач, заметя бледность больной, проступающую даже из-под густого слоя притираний, белил и румян, шепнул было:
— Ваше величество, право, лучше бы вам соизволить лечь в постель…
На это Анна, сдвинув свои густые брови, шепнула только:
— Оставь… мне лучше…
А про себя подумала:
«Потерплю… помучусь ещё немного… Полночь скоро… ужин подадут, а там и разъезжаться станут… Досижу до конца!.. И то все резиденты да послы глаз с меня не спускают: охота им угадать, долго ли я ещё протяну, одним на помеху, другим на радость!..» И крепится Анна, хотя теперь ясно видно, как сразу осунулось, словно помертвело её полное, ещё красивое, но грубоватое лицо от затаённых страданий…
Смолкла наконец музыка на хорах. Окончен слишком долгий менуэт… Отданы последние поклоны, разорвался цветистый, оживлённый хоровод, и пары рассыпались в разные стороны, очищая зал, где прислуга усыпала пол душистою травой, цветами и затем повсюду были расставлены столы, тоже покрытые искусственным дёрном, поддельными и настоящими цветами, сверкающими, словно на зелени настоящего луга… Такие же одетые искусственным дёрном скамьи окружали столы…
Золотые канделябры, блюда, вазы и приборы красиво выделялись на этом зелёном, бархатистом фоне.
Затем — снова нахлынули гости, заняли места… Блюда подавались одно за другим, без конца… дорогие вина лились в бокалы тёмно-пурпурной и светло-янтарной струёй, разливая в воздухе свой тонкий аромат.
Взяв под руку фаворита, важного, залитого бриллиантами, золотом, Анна обходила столы, умея каждому сказать что-нибудь приятное.
Рябоватое, но ещё красивое лицо бывшего конюха, теперь всесильного герцога, тоже выражало полное довольство. Он вёл себя на этом царственном пиру совершенно как любезный хозяин… и только порою тревожно поглядывал на свою державную спутницу, чувствуя, что нынче рука её тяжелее обычного опирается на его сильную руку и вся императрица вздрагивает порою, словно от озноба.
— Лихорадка, мой друг? — негромко кинул он тревожный вопрос в удобную минутку.
— Да!.. Нет!.. Так что-то… — последовал тихий, мимолётный ответ, и Анна пошла дальше, желая обласкать всех гостей.
Наконец обход закончился. Она с громадным наслаждением опустилась на своё место в начале главного стола. Бирон, сев рядом, дал знак Тредиаковскому, который всё время следил взором за ним и за императрицей.
Пиит, выступив из кучки челяди, стоящей поодаль, быстро двинулся к заветному столу.
Бирон между тем поднял бокал и громко возгласил первый тост за императрицу, хозяйку бала.
Грянул туш, но звон бокалов и виваты покрыли даже громкую музыку.
Анна, взяв бокал, обратилась к Бирону.
— Налейте… только немного… нельзя мне нынче! — покосившись на своих врачей, Бидлоо и де Гульста, стоящих вблизи, заметила она с бледной улыбкой. — Вот эти варвары не велят!.. Они старше меня самой… Надо их слушать… За дорогих гостей!.. И за твоё здоровье, Анюта! — обратилась она к племяннице. — За твоего сына, моего наследника!.. Принц… сестрица! — кивнула она Антону и Елизавете. — Пью за вас… За мо…
Анна не договорила.
Бокал с протяжным звоном выпал из ослабелых пальцев и разбился, словно жалобно застонав… Этому звуку вторил подавленный стон Анны. Острый приступ боли был так неожидан и силён, что эта сильная, привыкшая к самообладанию женщина упала на кресло почти без сознания.
Ближайшие застольники поторопились встать, словно для ответа на тост, и собою закрыть больную от общих взоров.
Но уже по всему залу пробежала явная тревога, послышались испуганные возгласы:
— Что… что такое!..
— Что с императрицей… Что с государыней!..
Гульст и Бидлоо первые поспешили к больной, давали нюхательную соль, накапали чего-то в рюмку и заставили Анну проглотить, слегка разжав ей стиснутые, крупные, желтоватые, ещё крепкие зубы.
Она сразу оправилась и громко, властно подняла голос:
— Ничего, друзья мои… не полошитесь по-пустому!.. Я встала и при этом оступилась… нога подвернулась… стало сразу больно. Теперь всё прошло. Видите! Успокойтесь, будем продолжать ужин и послушаем нашего пииту… Ну, где ты там! — с особенной живостью, ласково обернулась Анна к Тредиаковскому.
Держа в одной руке лист со стихами, он оправлял другою шпажонку, кафтан, свой тощий парик и даже не заметил общего короткого смятения, объятый страхом выступления среди такого большого и важного собрания.
— Здесь я, здеся, государыня-матушка… всемилостивейшая императрица, солнышко наше ясное! — робко лепетал поэт, сгибаясь почти вдвое и на ходу отвешивая земные поклоны. — Жду приказаний твоих, богиня и муза пресветлейшая, олимпийских!..